Кинулся Завид на разбойника, на руке повис, ножом ударить не даёт, да тот крепче. Оттолкнул он Завида, наземь стряхнул.

Добряк с последним борется. Сам его много ниже, а в плечах шире. Кулаком ударил да опрокинул, свой тулуп наспех сорвал, наземь сбросил.

Затрещала тут на нём рубаха, вырвался из горла медвежий рёв. Над Завидом, лежащим на земле, встал уж не человек — зверь, ударил разбойника тяжёлой лапой. Тот отлетел, упал головою на камни моста.

— Берендей! Берендей! — закричали тут остальные разбойники.

Один, спасаясь, прыгнул в воду. Его дружки бросились наутёк.

— Догнать? — тяжело дыша, спросил Дарко и утёр рассечённый лоб. — Ишь ты, задели меня…

— Пущай бегут, — махнул рукой Невзор и повернулся к Завиду. — Что там, нашёл её? Не успели мы?

Долго они искали Раду, звали, бродили берегом. Добряк, отфыркиваясь, казал медвежью голову из воды и опять нырял, обшаривал дно. Всё было тщетно. Река, залитая лунным светом, взяла своё и не хотела отдавать.

— Неладные здесь творятся дела, — сказал Дарко, пригорюнившись. Он сидел на краю моста и глядел в воду. — Мужу-то её скажем, как всё было?

— Скажешь, да сам виноват останешься, — ответил ему Невзор. — Тех-то поди сыщи, с нас и будет весь спрос. Начнут пытать, допытаются до того, зачем мы в Белополье приехали. И Раде уж ничем не поможем, и себя сгубим.

Столкнули они в воду тело разбойника, замыли кровь на камнях, как смогли, затоптали медвежьи следы. Завид в корчму сходил и вернулся, Добряку одежду принёс взамен изорванной. Ещё поглядели на берег с последней надеждой — нет, никого не видать.

Пошли они прочь, вымокшие, уставшие. Идут, друг на друга не глядят, молчат, луна в спину им светит. До того ясно, что каждую травинку, каждую щепку на земле разглядеть можно.

На единый миг только и стемнело, когда пронеслась над ними большая совиная тень.

Всю ночь Завид продрожал. Уж будто и в тепле, и рубаха просохла, а его всё трясёт да колотит, зуб на зуб не попадает.

Всё вспоминает, как Раду встретил, как она улыбалась, в гости звала. Как на его глазах в реку упала… Всё думает: если бы шибче бежал! Если бы лучше искал! Да и верно ли сделал, что за мужиками, за помощью кинулся? Бежал бы за ней, остановил.

Она думала, друг её ждёт на берегу, спешила. Послушала бы, что не надо ходить? Отмахнулась бы? Теперь-то не узнать, только себя корить.

Покуда они отлучались, в корчму вернулся Ёрш, сам злой-презлой — Карп-то с ним, оказалось, и говорить не захотел, велел ступать прочь, чтобы их вместе не увидали. Мол, ежели Ёрш ума лишился и собрался на дело, за которое ему, вернее всего, срубят голову на торгу, так пущай брата под эту беду не подводит. У того, мол, детишек полна изба, тоже ни за что пострадают.

До того осердился Карп, что сказал: полезут к нему ещё, так он прямиком к царю и пойдёт да укажет, кто на птицу-жар покушается.

Поведал об этом Ёрш. Сам горячится, руками машет. В хлеву, где они сидят, не горит лучина, и оконца уж для тепла соломой заткнуты, да в двери щель, а ночь до того лунная, что и этого света довольно. Всё же Ёрш не сразу разглядел, что в стороне, на хранящихся здесь корытах сушатся порты да онучи.

— Это что ж вы, — говорит, — стирку затеяли посередь ночи али искупались где?

Рассказали они ему о том, что у реки было. Об одном смолчали, что Добряк медведем оборотился. Он это в тайне от людей хранил, побратимы только и ведали, а больше никто в деревне. Кто знает, что ещё Ёрш на такое скажет.

— Да что ж это творится, — качает головой Ёрш. — Дома-то у нас каково хорошо, тихо, ни ведьм, ни иной нечисти… Лозники, может, кого у берега притопят, да тут же и вытолкают. Ну, водяницы ещё сети путают да поля, бывает, топчут, да банник меня однова ошпарил, так это я сам виноват, краюху ему забыл… А так-то — тишь да гладь! А в стольном-то граде беда на беде: и ведьмы, и разбойники, и черти, продыху нет. В царском терему и вовсе подменыш сидит, ещё дождёмся, что он на царство взойдёт. Ох, домой охота!

— Так езжай, — ворчит на это Добряк. — Сами управимся, с тебя-то мало проку…

Слово за слово, сцепились они языками, рассорились.

Под утро Пчела вернулся, от самого медовухой разит, будто в бочку нырял. Улыбается, шибко доволен.

— Вот так удача мне выпала! — говорит.

— Докладывай, — велел ему Невзор. — Что же, тот человек, с которым ты ввечеру беседу завёл, царёв работник?

— Вовсе нет, — мотает головой Пчела. — Он у купца одного на службе.

— Так он, может, о птице знает?

— Да откуда бы ему знать!

— О какой же удаче ты толкуешь?

— Так я задаром ел да пил — что же, плохо?

Ох и разгневался Невзор!

— Что же мы, есть да пить сюда приехали? — кричит. — К нашему делу не знаем, как подступиться, тут ещё иные беды, а у него, вишь ты, удача!

— Что за беды-то? — навострил ухо Пчела.

Тут они ему всё и рассказали. С Пчелы веселье слетело, чешет в затылке.

— Ведь это, — спрашивает, — та самая Рада, что нашей царицы названая сестра, а царёва побратима жена? Та самая, которую в подмене царевича винили? Так вы её, может статься, зря оплакиваете да понапрасну жалеете.

— Ты что такое говоришь? — рассердился Завид. — Тоже слухам дурным веришь? Она не ведьма!

— Ведьма, не ведьма, да вот что сказывают…

Тут и поведал им Пчела, что жил в былые времена в Белополье купеческий сын — всем хорош, пригож, девки на него заглядываются, да ему ни одна не люба. Вот на Зелёной неделе понесло его в лес. Там увидал, как водяницы поют да танцуют, среди них углядел одну — дышать забыл, до того хороша. Подкрался ближе, дождался, как она рядом будет, да как схватит её и крикнет: «Чур, моя!» — и сумел её увести. Она у него в дому год прожила, дочь родила, да едва год прошёл, убежала и больше к нему не вышла. Затосковал он, да вскорости с горя и умер, а дочь родные забрали на воспитание. Вырастили, вынянчили, будто своё дитя.

У них тоже дочь была. Так и росли подругами, сёстрами Рада и Всеслава. Одна другую оберегала от злых языков, от людской молвы, неразлучны были, даже и в мужья побратимов взяли. Да нечистая кровь своё взяла, и как народился царевич, отплатила Рада чёрным злом за всё добро.

— Брешешь, — сказал на это Добряк. — Нешто этакое бывает, чтобы от водяницы дитя народилось?

— Лопни мои глаза! — клятвенно заверил Пчела. — Оттого ведь и говорили, что она водяным помогла царевича подменить. Кому, как не ей, помогать, ежели они в родстве?

— Враки, — сказал и Невзор. — Разве можно верить всему, что говорят? У нас, вишь ты, говорят, будто я колдун! Уж есть такие люди, которые врать поперёк себя толще.

— А про иных сказывают, будто они в медвежьей шкуре по лесу бродят, — со злым смехом прибавил Ёрш и косо поглядел на Добряка, с которым ещё не примирился.

— Это кто ж сказывает? — засопел Добряк. — Пущай мне в лицо скажет, ужо я ему сказалку-то повыдерну!

— Уймитесь! — встрял Пчела. — Я вам об ином толкую: Рада, может, и не утопла. Ежели мать её водяницей была, с чего ей тонуть? Отплыла подале, и покуда вы, дурни, её у моста искали, она уж домой вернулась. Вот поглядите, небось она уже дома.

Завид так с места и сорвался, вылетел со двора. Мужики ему вслед кричат, да куда там! До нужной улицы вмиг добежал, там растерялся, вертится: кругом заборы высокие, крепкие, столб к столбу. Над их заострёнными пиками высятся резные кровли хоромин, богато изукрашенные — птицы на них летят, звери бегут. Вздымаются башенки, глядят малыми оконцами, в них поблёскивает слюда. У этих домов небось не станешь горло драть да хозяйку звать. Поди, и не услышат, двор-то велик.

Огляделся Завид, ищет, у кого бы спросить. Видит, отворились тяжёлые ворота и на улицу вышли двое. Тулупы на них простые, сапоги ношеные — значит, не хозяева, работники.

Завид к ним:

— Не подскажете ли, где Тихомир живёт?

— На что он тебе? — неприветливо спросил один.