— Меня его хозяйка… Рада в гости звала.
Оглядели его работники сверху донизу и говорят всё так же неласково:
— Завсегда она убогих-то привечает. Ишь ты, уж прибёг спозаранок, когда добрые люди посовестятся хозяев тревожить! Нет хозяйки дома, приходи в другой раз.
У Завида тут сердце упало.
— Нет её? — спрашивает.
— Уши тебе заложило, что ли? Сказано: нет.
— А когда будет?
— Нешто мы ведаем! Ушла, не сказалась. Ты после приди, а ныне не до тебя.
Отмахнулись они, да и пошли прочь. Завид за ними бредёт, в стороне держится, а сам слушает.
На другую улицу свернули, тут народу побольше. Девки за водой идут, а кто и от реки возвращается с полными вёдрами, перекладывая коромысло с одного плеча на другое. С корзинами на торг спешат. Мужик под мышкой серого гуся несёт, тот важно по сторонам глядит. Ребятня куда-то бежит, смеётся; вот девку толкнули, мало воду не пролили, заругалась девка на неслухов. Далеко впереди трюхает лошадёнка, тянет телегу, а в телеге той, слышно, бочонки гремят. В чьём-то дворе петух горло дерёт.
Подобрался Завид ближе, чтобы лучше слыхать, уж мало не след в след ступает. Молчали работники, молчали, да вот один говорит:
— Куда бы она пошла? Родня, какая ни есть, от неё отказалась, подруг у неё не водилось…
— Они-то с хозяином давеча шибко рассорились, не оттого ли беда…
— Чтоб тебе своим языком подавиться! Он бы её и пальцем не тронул, да он и не отлучался.
— Тьфу, дурень! Да я не об том. Может, надумала чего сгоряча. Известно, баба… Как зачнут браниться, так она ему всё говорит: в реку, мол, уйду с водяницами жить, всё лучше, чем с тобой…
— Нашёл где болтать, прикуси язык! — зашипел на него товарищ, да и оглянулись оба. Вот-вот заметят, что их подслушали, а там ещё бока намнут.
Завид попятился, нырнул за мужика с гусём, да как дёрнет перо из гусиного хвоста! Гусь загоготал, крыльями забил, вырвался, на девку полетел. Та руками взмахнула, коромысло с вёдрами упустила, воду пролила.
— Лови его, лови! — кричит мужик. — Да хватай! Эка ты поворотлива, что колода!
То-то ребятне веселье! За гусём побежали, да только хуже делают, гонят его прочь. Хозяин следом кинулся, на пролитой воде поскользнулся, едва устоял.
Покуда прохожие глядели да ахали, Завид под шумок и ушёл. Воротился в корчму, рассказал, что узнал. Мужики посмурнели.
Повздыхали они о том, что не сумели Раде помочь, да ещё потолковали, кому надобно было причинять ей вред, но так ни до чего и не додумались. Между тем у них самих ничего не ладилось: Дарко не сумел наняться в работники, и остальные ничего не вызнали.
— Ты уж не серчай, парень, — хмуро сказал Невзор, — а только, видно, с пустыми руками домой воротимся. Мы лишнее услыхали да увидали, и в лицо нас знают, как бы не вышло худа.
— Неохота теперь со двора нос казать, — вздохнул и Дарко, покачав головой. — Да и мы хороши: на чужую помощь надеялись, значит, а как быть, ежели с нею не сложится, и не придумали. К кому подойти, не ведаем, ходим, выспрашиваем, оттого на нас тоже косо глядят. Дождёмся беды!
— Эка ты неудачливый, парень! — сказал и Добряк, насупившись. — Какое дело ни возьми, всё у тебя вкривь да вкось. Небось другого бы и не прокляли, тебе одному не свезло, горемыке!
Загудели мужики, укорили его за такие слова, да сказанного не воротишь.
Обидно стало Завиду. Помолчал он и говорит:
— День мне дайте. А ты, Пчела, расскажи, что о водяницах знаешь. Ты о всякой нечисти слыхивал, всё о том ведаешь — кого спрашивать, если не тебя?
Пчеле это лестно. Рассказал он, как водяницы по ночам на берегу пляшут, а увидят парня, манят его к себе. Иные и сами рады с водяницами-то плясать, да потом не знают, как уйти, на помощь зовут.
Говорит, а сам на Добряка всё поглядывает.
— Чё гляделки свои косые пялишь? — сердится Добряк.
— Да нешто я на тебя гляжу? — удивлённо спрашивает Пчела. — Я и вовсе мимо гляжу.
И дальше говорит: мол, водяницы страсть как рады лентам да платкам, сгодится им и рукав от рубахи. И ежели тот парень, что с ними пляшет, дозовётся своих товарищей, а они отсмеются, увидав, какие он выделывает коленца с красным и злым лицом…
Добряк запыхтел сердито. Глаза его, и без того небольшие, превратились совсем уж в щёлочки. Покосился на него Пчела, да и закончил: нечего, мол, ходить да глядеть, как водяницы на мельничном колесе вертятся, ежели не брал с собой полыни и не знаешь, как потом от них отбиться. Да нынче уж холодно, они спать ушли до тёплой поры, и хотя страсть как любопытны, их, пожалуй, теперь ничем не выманишь.
Поблагодарил Завид за рассказ и говорит:
— Дай мне, Дарко, сколько-то монет, платков куплю. Я, как волком был, небось заработал, да ничего у тебя не просил, а ныне прошу.
— Ты что задумал-то? — спрашивают мужики.
— После скажу.
Дал ему Дарко монет. Купил Завид на торгу платков, долго выбирал. Тут тебе и простые, и узорные, да ещё платочник любопытствует:
— На что это тебе шесть платков? Ежели для любушки своей, так лучше бери один подороже. Заморский, шелковый, чудо как хорош!
— Мне для сестёр, — говорит Завид.
Как сторговались, он к мельнице пошёл. Ждёт-пождёт, видит, девка-работница вышла лохань выплеснуть. Он тут её кликнул.
Девка губы поджала, глядит сердито, вот-вот заругается. Всё же подошла.
— Чего тебе? — спрашивает. — Ишь, глаза бесстыжие кажете, всё вам нипочём!
— Я будто один, — говорит Завид.
— Ты дружку своему скажи, чтобы он боле не ходил! Прежде хоть таился, а ныне явится да стоит посередь двора. А ну как хозяин приметит? Скажи, пущай не ходит, не надобен хозяйке тать! Да ещё на год запропал, она все глаза повыплакала, а ныне, того гляди, хозяин заметит да её кнутом отхлещет…
— Погоди, — говорит Завид, — да кто ходит?
— Кто ж ещё! — уперев руки в бока, отвечает девка. — Дружок твой, Первуша, и ходит!
— Да ведь он умер, в болоте утоп. В этот жнивень тому уж год был.
Испугалась девка, ахнула, попятилась и споткнулась об оставленную на земле лохань. Завид её за локоток придержал. Она глядит широко раскрытыми глазами, рот ладошкой прикрывает.
— Неужто умер? — шепчет. — Ежели вы подшутить вздумали, так дурные это шутки!
— Кто же этак-то шутит? Его уж давно схоронили. Кого ты видала, не знаю, а только живой сюда явиться не мог.
Долго девка опомниться не могла, всё головой качала и приговаривала:
— Не надобно было ей по нему убиваться да тосковать! Вот уж лихо… И ведь верно, будто сам на себя не похож, неулыбчив, бледен. Добро, что никто к нему не вышел и в дом не пустил!
Помолчала она ещё, а после брови решительно свела да головой тряхнула.
— Ничего, — говорит. — Это горе не беда, избудем. Так что же ты, о нём рассказать явился? Вот ужо в самую пору, не то хозяйка бы в другой раз и вышла во двор!
— Я по иному делу. Не знаешь ли ты, где сыскать водяниц? Вы у реки живёте, ты, я чаю, их видала.
— Да они тебе зачем? — всплеснула руками девка.
— Помочь одному человеку, ежели сумею. Да и себе заодно.
— Ладно уж, — сказала она. — Погоди.
Лохань подхватила, да и ушла торопливо. Завид туда-сюда прошёлся, чтобы согреться, и подумал, не пирог ли ему вынесут. День холодный, хмурый, от реки сыростью тянет, до костей пробирает. Горячий-то пирог будет кстати.
Вышла девка, да с пустыми руками. Вздохнул Завид, а она ему что-то даёт.
— Возьми булавку, — говорит, — в рубаху воткни, тогда они тебя увести не сумеют. И в глаза им, помни, не гляди! Ступай берегом, за старым мостом ищи плакучую берёзу, там они любят бывать. Да время уже холодное, должно, и не покажутся.
Поблагодарил её Завид, приколол булавку к рубахе и вернулся покуда в корчму, ночи дожидаться. Мужики выпытывают, что он задумал, да он не сознаётся.
— Завтра, — говорит, — скажу.
Вот уж и ночь. Затихло всё, уснули люди. Взял тогда Завид в хлеву старый короб, сложил в него сети, которые тут же хранились, да тайком и вышел со двора.
