— Кто там?

— Не здесь ли наш чёрный волк? — раздалось в ответ. Голос будто знакомый, сердитый.

Марьяша засов отвела, видит волк — двое парней за воротами. Одного сразу признал: Божко-дурак. Ишь, с ноги на ногу топчется, не хватило умишка дома усидеть!

Другой его пониже. Кого бы Божко с собою взял, какого дружка, кому растрепал о волке? Вот тоже — скажут друг дружке, да ещё подружке, а та свинье, а свинья борову, а боров всему городу! Лицо у парня знакомое, будто видались, а где, не припомнить. Он шапку низко надвинул, тёмные брови нахмурил и говорит:

— Убежал наш волк. Мы уж боялись, в беду попал, да люди сказывают, что он поспешил прямиком к дочке царёва советника.

И на волка глядит, а глаза-то знакомые, чёрные да неласковые. Спрашивает:

— Что ж, новую хозяйку сыскал? Видно, она добра, хорошо в её дому? С нею хочешь остаться?

Поди-ка признай, если на ней порты, а коса под шапкою, и если прежде не видал у неё такого сурового взгляда, не слыхал такого голоса, да и вовсе её не ждал! Опешил волк, так наземь и сел. Стояла перед ним Умила, дочь берендея.

На дворе ещё светлый день. За воротами на улице зеваки собрались, пялят глаза, шепчутся: кто бы это к ведьминой дочке пришёл?

— Небось по колдовскому делу! — толкуют меж собою.

— Говорят, это их волк, слышь-ко. Это что ж, выходит, врут, будто Марьяшка чёрта звала? Выходит, робятам волк-то встренулся, а не чёрт?

— Пусть и не чёрт, да отчего ж этакий зверь вольно бродит, на добрых людей кидается да пужает? А ежели б скотину прирезал?

— Да, может, и прирезал, а мы не знаем! Взять их, и пущай ответят…

Сидит на заборе большая ворона, голову клонит, слушает. И ворона некстати: чёрная птица, недобрая, ишь, не куда-нибудь прилетела, а на ведьмин двор! Голоса всё громче, всё злее. Смелеют люди, ближе подступают. Поглядела на это Марьяша, да и позвала гостей во двор, ворота за ними заперла.

— Этим-то ротозеям, — сказала, — не на что станет глядеть, пойдут своею дорогой, тогда и вы уйдёте. Да отчего ж вы без цепи, без клетки? Как зверя уводить станете?

Да тут же руками всплеснула:

— Ох, что ж это я! Ведь волк-то ваш меня выручил, от беды спас — видно, на моё счастье вы в Белополье прибыли. Заходите, дорогими гостями будете! Хоть напою, накормлю…

Божко стоит, рот разинув, ничего не слышит. Небось прежде не видал хоромин, высоких, понизу каменных. Глядит на резные столбы, на расписную кровлю, на узорчатые ставни. Умила, та грязный двор подметила, губы поджала. На Марьяшину улыбку не ответила.

Ввела их Марьяша в дом, усадила за стол, хлопочет. Всё носит из подклета то капусту с клюквой, то солёные грузди, то мочёные яблоки, то рыбу вяленую. Свежий хлеб на полотенце лежит, рассыпчатая каша в горшке пыхтит, масло слезу пускает. Божко так глазами всё и ест, ложку ждёт. А Умила больше на скатерть вышитую глядит да на занавески, сама шапки не снимает.

— Что ж это ты, сама ткала-вышивала? — спрашивает сурово.

— Это матушкина работа, — отвечает Марьяша, указывая на скатерть, — а полотенце да занавески мои.

Сама погрустнела, как о матери вспомнила.

— Ишь ты, какова рукодельница, — колко сказала Умила. — А с этим, косматым, давно ль вы знакомы?

Дивится волк. Он ведь Умилу знает: никогда она не осердится понапрасну. Она как лесная поляна, тихая, согретая солнцем, поросшая медовым вереском; на страже высятся сосны, ветра не допускают. Да вдруг неясно с чего пришла трескучая стужа, всё выморозила. Отчего бы Умиле гневаться?

А Марьяша ничего не поймёт и говорит:

— Прежде видала издали, как он народ веселил, да близко не подходила. Что же ты, думаешь, я его сманила?

— Издали? — спросила Умила, прищурясь. — И не ведаешь, кто он таков? А ты, — и она перевела взгляд на волка, — нечаянно здесь оказался, или прямиком на её порог бежал? Ты в Белополье-то долго пробыл, небось давно её приметил! Что ж, по нраву она тебе?

Встала, дрожит, осердилась шибко. Марьяша совсем растерялась, спрашивает:

— И кто ж он таков? Что я ведать-то должна?

— Проклятый он, — сказала Умила и шапку с головы стянула. — Человек, а не волк. Он моим быть обещался, а я слово дала, что его дождусь. Я-то своё слово век держать буду, а он?

Стоит, раскраснелась. Коса, размотавшись, за спину скользнула, взгляд совсем чёрный, дикий — как бы тут и не оборотилась медведицей, всё в горнице не разметала! Божко глаза круглит, шепчет:

— Что ты болтаешь? Молчи, молчи!

— Ничего, пусть она знает! — говорит Умила.

Волк подошёл к ней, лёг у её ног. Хороша Марьяша, умна, добра, да Умила для него одна в свете. И как только подумать могла, что он поглядит на другую?

Марьяша так и застыла, удивилась.

— Да нешто? — спросила. — Вот так диво! Не знала я, не ведала, кто он таков.

И на волка уставилась.

— Что ж ты, ищешь, как проклятье снять? Может, и не случайно ты мне встренулся, а услыхал, что меня ведьмой кличут, и подумал, я помогу? Что ж я, на ведьму похожа?

Сама тоже будто сердится. Беда волку, все шишки на него валятся! Мотает он головой.

— Вы ему дайте, на чём писать, — подсказал Божко. — Тут он вам всё и растолкует.

Вышли они во двор, волк и нацарапал на земле прутком: «колдун».

— Батюшку я ищу, — пояснила Умила. — Колдун его приневолил, себе служить заставил. Что ж ты, — спрашивает волка, — прознал, где этот злодей укрывается?

Кивает волк, на Марьяшу глядит. Та и говорит:

— Не Казимира ли ищете? Не того, что с заморскими послами прибыл?

— Имени мы не знаем, — растерялась Умила, — не назвался он.

Кое-как волк растолковал, что этот самый колдун к Тихомиру нынче и приходил. Больше уж не укрывается, от людского взора не прячется, никого не боится.

— Казимир и есть, — говорит Марьяша.

— Поведай-ка нам о нём, — попросила Умила.

Вернулись они в дом, и рассказала Марьяша, как ждали заморских послов. В ту пору нечисть разгулялась, и царь тревожился, что выйдет беда. Он, боясь осрамиться, а хуже того, не уберечь гостей, побратима о помощи просил. Не было у царя Бориса никого вернее, чем Тихомир, старый друг.

Вот уж готовились пиры, и охота на лису и на зайца, и другие забавы. Всё будто ладно шло, да Борис тревожился, ночей не спал. Один побратим его и мог ненадолго утешить. Обещал Тихомир, что за всем проследит, с послов и глаз не спустит, пылинке на них сесть не даст.

Верил ему царь. До того верил, что пригрозил сечь людей за сплетни, будто в разгуле нечисти повинна Рада, Тихомира жена. Только злые языки не унимались, Раду уж в глаза ругали.

— Да ей людей-то жалко было. Стерпит, никогда обидчиков не винит, не зовёт к ответу, — со слезой в голосе сказала Марьяша и прикусила дрожащие губы.

Помолчав, она поведала, как у матери с отцом вышла ссора, а после Рада в реку ушла. Сам не свой от горя стал Тихомир. Ходит берегом, жену зовёт, костерит, народ по пятам за ним ходит, смеётся. Работники хотят его домой увести, да он на них огрызается, вот уж и руку поднял. С чего им терпеть? Чай, не родня. Да ещё о Раде слухи пошли хуже прежнего. Раньше-то хоть и болтали, да точно не знали, была ли её мать водяницею. Теперь уж всем ясно, кто она такова, и ругают на все лады, и во всякой беде винят. Кто захочет работать в таком дворе?

Тут и послы прибыли. Тихомиру их встретить надобно, да он не встретил. Как на грех, по дороге приключилось что-то. Будто медведь напал, говорили, да не простой, а неживой, плоть едва на костях держалась. Этого медведя прежде видали царёвы работники, что за водой к речке Смородине ездили, да те ушли, а послы не сумели. Возница замертво упал, из царёвых людей кто в лес убёг, кто ускакал. Бросили послов, те трясутся, от страху обмерли. Тут бы им и смерть, да колдун явился, помог.

— Что ж он, медведя убил? — спрашивает Умила, а сама, как полотно, белая.

— Будто погнал, — говорит Марьяша. — Царь после людей посылал, да не нашли они и следа. Может, и не искали.