— Прокляну! Землю с вашего следа возьму да на воду брошу! — кричит парням, сама к земле наклоняется.

— Меня-то не проклянёшь, — неуверенно сказал один, — я соломы подстелил в сапоги!

— Будто она тебе поможет, — усмехнулась Марьяша, ещё только шаг сделала, и парней как водой снесло. — Бегите! — кричит. — Бегите! Ишь, храбрецы, вам бы с тараканами на печи воевать!

Огляделась она, подняла вёдра, улыбнулась волку, по голове его погладила, а после как уставит глаза на забор, что рогатины! Баба с девкою выглянули было, да так на землю и повалились, со страху стонут. Притопнула Марьяша, да и пошла к реке торопливо. Чёрный волк не отстаёт, у ноги бежит.

— Выручил ты меня, — говорит Марьяша. — Я ведь тебя помню, умный ты зверь. Да отчего ж ты один, ушёл от хозяина?

Она огляделась, видно, высматривая, не ищут ли волка, да его, понятно, никто не искал.

— Ежели хочешь, со мною покуда останься, — предложила она тогда. — Хозяин-то твой уж всяко прознает, где ты, придёт — тут я тебя и отдам.

Глаза её были прозрачными, зеленоватыми, как летняя речная вода, а улыбка совсем как у матери. Только поглядела — а уж будто приласкала, накормить да согреть пообещала. Холодному да голодному как отказаться? Да кстати её и постережёт.

— А ведьмою-то быть не худо, — говорит Марьяша. — Жаль, я не ведьма. Ну, может, хоть что и сбудется, хоть одна бородавка!

Сжала она губы, рыжую косу за спину закинула. Идёт, голову гордо несёт. На шум уж люди выглянули, да ещё парни вперёд побежали, понесли небылицы. Уж пошли толки да шепотки, да покуда рядом с Марьяшею чёрный волк, народ подходить боится.

Всё ж таки скоро они осмелели бы, может, спустили бы псов, оттого Марьяша торопливо черпала воду. В эту пору кто-то будто глядел на них из глуби. Всплыли, колыхаясь, речные травы; вспыхнули, засветили сквозь мелкую волну два зелёных огня — и тут же притухли.

К дому они спешили другой дорогой, в обход. Едва шагнув во двор, Марьяша опустила вёдра и торопливо задвинула тяжёлый засов. После, прислонясь к воротам спиной, так и села наземь, будто до этой поры её держала тонкая натянутая струна, да вот лопнула.

Волк огляделся и увидал, что двор весь запакощен. Видно, для того и подтащили телегу и бочку, чтобы бросать через забор всякое гнильё да коровьи лепёхи, земляные комья да камни.

Дверь отворилась. На крыльце возник Тихомир, нечёсаный, в надорванной у ворота рубахе, измаранной в саже и вине. Шатнувшись, он обхватил резной узорчатый столб, обвёл двор налитыми кровью глазами и проревел:

— Ратко! Сбыня!.. У, пёсьи дети — эт-то что за непорядок? Я вас!

Вытянув перед собою руку, он крепко сжал её в кулак и потряс им, видно, представляя, что треплет нерадивых работников.

— Припомнил! — насмешливо и зло воскликнула Марьяша. — Ратко уж давно ушёл, нечего было зло на нём сгонять, а Сбыня третьего дня, как ты в немилость к царю попал.

— Чё? — тупо спросил Тихомир, почёсывая грудь, и икнул. — Будет тебе языком молоть! Борис, может, кому и царь, а мне так побратим. Степняков били, я ему жизнь не раз спасал, а он мне, было дело… Да…

Поморгав, он наморщил лоб и ахнул. Лицо его стало растерянным, как у ребёнка.

— Колдун-то, стервец! У, льстец заморский, проклятый!.. Да я его порешу!

Он сорвался с крыльца, но Марьяша птицей метнулась навстречу, раскинула руки.

— Стой! — закричала она, не пуская его к воротам. — Будет тебе! Уж ходил, и что? Вышвырнули, как пса… Прежде тебя хоть жалели, а нынче весь стольный град смеётся. Погляди, погляди на себя — куда таким пойдёшь? Проспись!

Услышав о колдуне, волк насторожился. Не много ли колдунов для одного города? Небось это и есть тот самый!

Марьяша ругалась с отцом, толкая его в грудь, тот её теснил, прорываясь к воротам. Он и не приметил волка, оттого удивился, когда тот встал на пути. Пожевав губами, спросил:

— Это чё? Кого ты приволокла?

— Волк потешный, — сердито сказала Марьяша и отвела прядь со взмокшего лба. — От хозяина отбился. Воротись-ка в дом, тятенька, вишь, ещё рано-ранёхонько, я и хлебы в печь не садила! После умоешься, рубаху сыщешь нарядную, там к царю пойдёшь.

— Да чё ему до моей рубахи? — проворчал Тихомир, уже остывая. — Ну, ну, не шуми! Голову разломило, нынче никуда не пойду…

Он поднял ведро и опрокинул себе на голову, нимало не заботясь тем, легко ли Марьяше досталась эта вода. Она смолчала, только глядела, как он кряхтит и топчется, жмурясь. Встряхнувшись и охнув, Тихомир ушёл в дом. Выждав немного, Марьяша пошла следом, поманив за собою и волка.

Дремлет волк в подклете, угревшись у тёплой печи, клюёт носом над миской. В миске той каша с мясом. Уж ел, ел, а Марьяша всё подсыпала, теперь он и дышать не может. Пожалуй, брюхо лопнет.

Сладко пахнет берёзовыми дровами да стоит особый, густой, кисловатый хлебный дух. Марьяша тесто месит, а вот кладёт хлеб на лопату, просит:

— Печка-матушка, прикрой мой хлебец, испеки по-хорошему!

Волк бы её расспросил о колдуне, да как бы не испугать. Решил, сперва приглядится. Тихомир проснётся, они с дочерью поговорят, волк послушает, что-то да вызнает.

А здесь-то уютно, глаза так сами и смыкаются…

Крепко волк уснул. Сморила его усталость, да тепло, да сытое брюхо. Марьяша ещё напевает негромко, по дому хлопочет. Ему с тех пор, как с мамкою разлучился, немного перепадало этакого тепла.

Слышит — голоса сердитые, громкие. Встрепенулся — мужики ругаются наверху, в горнице.

— Пожалеешь ведь, — вкрадчиво говорит один. — Да ты ещё подумай. Отдашь мне дочь, будет она в золоте ходить, с серебра умываться. Ты ведь боле не царский советник, а так…

А волк-то голос узнал. Колдун явился!

— Ты, стервец, токмо на неё глянь, я тебе гляделки-то выдеру! — ярится Тихомир. — Ты ведь её не по обычаю просишь, не в жёны, а для забавы. Позорить нас вздумал?

— Вы уж сами себя ославили! О жене твоей говорят дурное, по ней и о дочери судят. Дождёшься, с огнём придут. А ты себя так повёл, что уваженье людское потерял. Царь тебя прогнал, на что жить собираетесь? Вам никто и руки не подаст. Отдай мне дочь, и я клеветникам рты закрою, сам в покое доживёшь…

Послышался звук оплеухи.

— Ты прежде свой поганый рот закрой да ступай в омут, на болото! Я тя, паскуду, удушу!

Началась возня; кто-то задышал тяжело, что-то загремело и упало, а после раздался голос Марьяши:

— Не надобно, тятенька!

— Я уйду, — сказал колдун, задыхаясь от гнева, — но помни: ты пожалеешь. На коленях ещё приползёшь, молить о милости будешь. А ты, девка, больно горда? Ведь я теперь царёв советник, али тебе подавай самого царевича? Что ж, молода, глупа, выгоды своей не разумеешь. Я подожду.

Он, видно, ушёл; отзвучали шаги, затворилась дверь. Кто-то прошёл через горницу, тяжело опустился на лавку. Волк из подклета на брюхе ползёт, миновал сени, выглянул, видит — Тихомир сидит за столом, подперев лоб ладонью. Марьяша к его ногам прижалась, головою к коленям, он её гладит по волосам.

— Что ж, дочь моя, люб ли он тебе? — невесело спросил Тихомир. — Так, значит, и Сбыня от нас ушёл, ты одна управляешься? Я-то и не приметил, хорош отец… Шибко этот слизень мне не по нраву, однако же если…

— Не отдавай меня, батюшка! — горячо зашептала Марьяша. — Пусть там что, сдюжим. Не отдавай, лучше в реку уйду!

— Ну, ну! — прикрикнул Тихомир. — Как-то уладим. Быть не может, чтобы Борис враз позабыл о том, что нас связывает. Ведь мы побратимами быть клялись, этакое не забывается! Соберусь, пойду к нему, потолкуем.

И прибавил довольно:

— А ловко я ему, окаянному, испёк лепёшечку во всю щёку!

Марьяша смолчала, и Тихомир, порастеряв веселье, пробормотал:

— Ну, пойду.

Он ушёл, и волк заглянул в горницу, уж не таясь. Только Марьяша его и замечать перестала. Ложки собирает — одну выронила.

— Гостью, что ли, ждать? — бормочет.

За шитьё взялась, палец уколола. Двор мести принялась, да весь сор на одном месте. Тут застучали в ворота, она и метлу выронила. Оробела, покосилась на волка, тихонько подошла к воротам и спрашивает: