Дождался Завид, как телега свернёт от реки да сколько-то проедет, чтобы мужикам уж не захотелось вернуться, а тогда нагнал их. Они поворчали, но взяли его. Путь неблизкий оказался, лишь на другой день ввечеру и приехали, припасов на лишний рот не брали, оттого и не шибко радовались. Да к этому рту ещё прилагалось ненасытное волчье брюхо.

Оставили телегу с лошадью в овражке, сами прокрались к кладбищу. За тонкими рябинками да берёзками кое-как хоронятся, глядят, не пойдёт ли кто сюда.

Час уж поздний, сумеречный, синий. Днём чуть покрапало, и теперь по низам лёг сивый туман. В нём далёкие редкие огни мерцают, подрагивают.

— Не увидят, — решил Невзор.

Разожгли тогда свечу, Горазд её взял. Волку стеречь велели: мало ли кто всё же пройдёт мимо. Кое-как, пыхтя, мужики с натугой откатили тяжёлый камень и принялись рыть. Завид глядит по сторонам, а глаза-то сами на могилу косятся.

Сперва работали бодро, да чем глубже яма, тем им страшнее. Копают с опаскою.

— Ну, не робеем! — воскликнул Пчела. — А оробеем, так уйти поспеем.

Сам-то на заступ и не налегает, для вида землю ковыряет.

— Да чё робеть? — спросил Добряк, утерев пот со лба. — Небось мёртвый тя не укусит.

Сколько-то ещё земли раскидали и застыли, глядят. После заговорили, да отчего-то шёпотом:

— Вишь ты, будто он?

— Он и есть! Да отчего ж он без лица-то?

— Дурень, ведь он колдун — вниз лицом схоронили, значит! Где топор? Руби ему пальцы!

— Сам руби, чтой-то я плоховато вижу.

Заспорили, затолкались, топор из рук в руки суют. Только теперь и подумали, не будет ли какого зла тому, кто колдуна потревожил.

— Так что ж, зароем обратно? — сердясь, спросил Невзор. — Вишь как ладно съездили: два дня туда, два дня сюда, да с пустыми руками воротимся. Экие молодцы! Этак, глядишь, и птицу-жар добудем…

Дарко сплюнул и говорит, а голос-то дрожит:

— Ну, сыщите мне камень, что ли, чтобы сподручнее рубить, а лучше бы дерево, чтобы топора не тупить.

Пчела тут отошёл поискать хоть какую ветку, а Дарко присел, взялся землю руками разгребать. Колдун вниз лицом лежит, да босой — пятки ему подрезали, чтобы не ушёл. Рубаха на нём ещё не истлела. Сам безволосый, кожа серая и будто поблёскивает в свете свечи.

— Руки-то у него какие длинные, — сказал тут Добряк.

Пригляделись они — и верно, руки-то до колена!

— Да и пальцы-то мало не с пядь, — нахмурившись, сказал Невзор. — Вишь, темно, плохо видно. Должно, мерещится всякое.

Горазд свечу поднёс. Капнул с неё горячий воск, упал мертвецу на голову. Тот пальцы сжал, да как вздрогнет!

У Завида тут волос дыбом встал. Видит, и мужики ни живы ни мертвы.

— Почудилось? — непослушными губами едва вымолвил Дарко.

Захрустели шаги по подмёрзшей траве, Пчела вернулся. Ничего не видал, присвистывает.

— Веток собрал, — говорит. — Да что это с вами?

Тут как завозится колдун в яме! Ворочается, землю с себя отряхивает. Вот приподнялся на длинных тонких руках — рукава ему теперь коротки, — да обернулся, а глаза-то огнём горят, будто свечи. Губы потемнели, иссохли, не смыкаются, а зубы жёлтые да острые. Не зубы — клыки!

Сунул он пальцы в рот. С камнем его схоронили, теперь он тот камень убрать хочет.

— Ырка! — закричал тут Пчела и ровно морок со всех стряхнул. — Что глядите, чего ждёте?

Опомнились тут мужики и ну бежать! Через миг уже были на телеге и правили к дороге, ломясь сквозь чахлые кусты. Сами всё оглядываются, ни на ком лица нет.

Сколько-то отъехали и поняли, что колдун за ними не гонится. Тут дух перевели. Дарко буланку нахлёстывать перестал и вздохнул:

— Что ж мы наделали-то, этакую пакость в мир выпустили! Станет бродить, кровь людскую пить…

— Да он, может, зимой помёрзнет, — с робкой надеждой сказал Пчела. — Я бы его и зарубил, да топор у тебя был.

Тут они заругались, заспорили, злость на смену страху пришла. Этот будто бы топором должен был ударить, тот заступом, тот камнем, а тот клыками да когтями рвать, так и одолели бы ырку. Каждый виноват остался.

Едут, молчат, друг на друга и не глядят. Всё ж повернуть назад ни один не предложил.

— Что ж, доброе начало! — с немалою досадой сказал Невзор и сплюнул. — Вишь, ежели так у нас и дальше пойдёт, как бы не вышло, что проклятие то — наименьшая из бед.

— Трудно раскачаться, а там пошёл, — подбодрил его Горазд, хлопнул по плечу. — Как ни верти, да дело верши! Ништо, управимся, впредь уж не оплошаем.

— Да у нас и дел-то этаких уж сколь годов не было, — проворчал и Добряк. — Вона, корни пустили, былую удаль позабыли. Что уж браниться, все хороши! Ну, ещё тряхнём стариной.

Подхлестнул тут Дарко буланку. Зацокали копыта по подмёрзшей земле, унося телегу в морозную ночь, по дороге к ближайшей корчме.

Первое время после того, как съездили в Каменные Маковки, мужики всё ждали, что вот-вот люди заговорят о неладном, что ырка объявится. Однако тот будто в воду канул — никого не пугал, никто его не видал. Скоро мужики перестали тревожиться, а потом и вовсе о нём забыли.

Не до мёртвого колдуна, когда новая забота: сыплет уж первый снежок, а на нём волчьи следы хорошо видны. Уж как Завид хоронился, носа во двор почитай и не казал, только ввечеру да рано поутру выглядывал, но теперь уж и это не поможет. Кто-нибудь непременно заметит след, пойдут расспросы.

Собрались мужики, давай судить да рядить, как быть.

— Метлою следы заметать, — говорит Мокша. — Токмо пущай он далёко не бежит, а лучше бы и вовсе из коморы нос не казал.

Завид тут фыркнул. И так в последние дни света белого не видит, а посиди-ка в четырёх стенах до весны, в тесной коморе!

— В землянку мою свести, — неохотно предложил Добряк.

Помотал Завид головой.

Мало у него было доброго в жизни. Самые лучшие дни прошли в той землянке, он их в сердце хранил, как иные хранят золотые монеты в мошне, иногда вытряхивал да любовался. Зря он Первушу туда привёл. Всё осквернил, испортил, больше не будет ему там счастья, не будет и покоя.

— Ну, тогда в лес погнать, да и пусть там живёт до весны, — с досадою сказал Невзор. — Ежели ему, вишь, и то, и это не по нраву!

Завид тогда свои чурочки стал перекатывать, на буквы указывать.

— «Торг», — прочёл Дарко и почесал в затылке. — Продать тебя кому, что ли?

— Продадим, а там выкрадем или сбежит! — радостно сказал Пчела. — Тогда вдругорядь продадим.

Насилу Завид растолковал, что вовсе не того хотел. Подумали мужики, подумали — зимой всё одно почитай нет работы, — да и решили: пускай и вправду Дарко по корчмам, по торгам ездит, волка показывает. Всё меньше расспросов, чем если этакий зверь во дворе будет сидеть, к тому же и прибыток.

Спроворили клетку, ошейник с бубенцами, звонкую цепь. В последний день перед отъездом Умила пришла.

Сидят они в сарае на сене. Лучина горит, потрескивая, искры летят в ящик с землёй. Зябко, всё подворье нынче белым-бело, в обмёрзшем срубе лишь чуть теплее, чем снаружи. Волка чёрная шуба греет, а Умила в тулуп кутается, друг к другу жмутся.

— Уедешь, всякие люди встретятся, — говорит Умила. — Хорошо бы добрые, да могут и худые. На вот тебе…

Оберег-науз достала, мудрёный узелок из кожаного ремешка. К ошейнику подвязала.

— Пусть он тебя хранит, — говорит. — От злой беды, от напасти лютой, от недоброго взгляда и неласкового слова. Всё, что задумал, сделай и в назначенный час воротись ко мне, я тебя ждать буду. Хоть сколько придётся, дождусь.

Волк головой к её плечу прижимается. Вовек бы не разлучаться, да только хорош он будет, если станет сидеть и ждать, а там жить да надеяться, что не коснётся купальских трав. Поглядит на это Умила, поглядит, да и решит, что такой бестолковый ей не надобен. Поля ему не косить, в баню не ходить, из дому носа лишний раз не казать — хорош муж! Тяжко ей с ним придётся, да ведь ещё и засмеют. Не в лес же им уходить на житьё.