Скоро кончился недолгий день. Дарко запряг буланку; выждали миг, чтобы никто не видал, прошмыгнул волк, забрался в клетку, и покатили сани в морозную синюю даль.

Со двора им вслед глядели Невзор да Мокша. Приковылял и Горазд, согнувшись и держась за спину — на днях застудил, мог бы дома сидеть, разве бы кто обиделся! — нет, пришёл. Стоял, подбоченившись, Добряк — небось радовался, что приблудного волка увезут подальше от его дочери. Умила глядела с улыбкой, но вот заморгала часто-часто, быстро утёрла щёку.

Миг — и все они растаяли в сумерках, пропала корчма с её двором и колодцем, с заснеженными старыми вишнями, будто и не было. Потянулся берег, укрытый комковатой периной; кое-где из прорех выбивались пучки серых трав, да у самой воды бурел тростник, будто кто свалил туда стриженую овечью шерсть, где гуще, где реже. Река лежала, тёмная и гладкая, словно уже застыла, и по обоим её берегам чернел высокий лес.

Привела их путь-дорога в Белополье. На постоялый двор волка не пустили: хозяин принялся драть нос и кричать, что волк-де зверь дурной, беду принесёт, а у него и так по зимнему времени гостей хватает. Волков ему тут не надобно!

Стоит Дарко, раздумывает, в затылке почёсывает. Завид фыркнул, чтобы тот на него поглядел, да мордой вверх по улице указал. Направил Дарко буланку к корчме, а корчма-то добрая, чистая, на окнах резные ставенки, двор выметен. И спрашивать неловко, не пустят ли с волком.

Дарко мнётся, шапку в руках ломает, глаза отводит. Ждёт, хозяин погонит их в три шеи, а тот молчит, сани обошёл. Волк поднялся в клетке да поклонился.

— Будто умный зверь, — говорит хозяин. — Одного я с этаким волком пускал, никогда от него беды не видал, да твой волк поболе будет. Тот, видать, был старый, худой да облезлый, а твой молодой. Успел ли он чему выучиться?

— Как не успеть, успел! — отвечает Дарко. — Уж так учён — и пляшет, и кланяется, и поёт, и метлою метёт, значит. Велишь ему: умри! — умрёт. Хоть за хвост тяни, не укусит. Ну, волк, проси, чтобы нас пустили!

Волк сел на хвост, лапы сложил, машет ими, просит. Сжалился хозяин, пустил.

Стал волк у дверей стоять, гостей встречать да кланяться. Встретит, к столу проведёт, а сам на задних лапах идёт. После метлу в углу возьмёт и ну мести! Волчьи лапы метлу не шибко держат, она всё падает, люди смеются.

Подносят волку зелена вина. Он для вида лакнёт и давай чудить: то влево его понесёт, то вправо. После на спину упадёт, голову вбок, язык вывалит — упился, спит. Гостям и это весело.

Лапу, ясно, подаёт, если просят. Через голову перевёртывается, хвост ловит. Дарко было думал ещё на гудке играть да петь, только это уж худо вышло: плохо он играл, а волк нехорошо пел, так все за уши и схватились. Хозяин эту забаву тут же и прекратил.

— По покойнику бы вам выть, — говорит, — а в моём дому этакого не надобно!

Поздно ввечеру, как все разойдутся, Дарко волка за околицу ведёт, будто бы для того, чтобы тот во дворе не пакостил. За старым вязом на берегу, в укромном месте огонь разожгут, волк берёт в зубы прутик и кое-как выводит буквы на снегу, по иному-то им не поговорить. Везли с собою и чурочки, да в корчме в каждой горнице десятеро вповалку спят, лишнее увидят и кто знает, что подумают.

Завид вот что выдумал: купить саночки резные, расписные, с бубенцами, да ребятню катать. Днём-то в корчме гостей почитай и нет, чего зря сидеть, время терять.

Отыскал Дарко мастера, справили им саночки с упряжью. Круглый день у реки шум да смех, детям забава. Мчатся саночки, трезвонят бубенцы, рыхлый снег искрится, брызжет из-под чёрных волчьих лап. Краснощёкая ребятня спорит, чья очередь ехать. Вот едут, визжат, смеются, а на них глядючи, и старшие радуются.

— Совсем укатали волка! — говорят. — Дайте ему хоть дух перевести.

— Да он двужильный, — смеётся Дарко. — Сдюжит!

Волк пушистым хвостом помахивает, головой кивает: сдюжу, давайте-ка в сани!

Стал в корчму народ чаще заглядывать. На потешного волка любуются, а даром-то сидеть не станешь — пьют, едят. Корчмарь как-то ввечеру подсчитал выручку, да часть и отсыпал.

— Бери, — говорит, — Дарко! Заслужили вы.

Хозяин постоялого двора уж все локти искусал. Приходил, сманить их пытался, только Дарко ему сказал, что от добра добра не ищут, тот и ушёл несолоно хлебавши.

Волк, бывало, уж так за день умается, что ввечеру кость грызёт, да с нею в зубах и уснёт. Народ его давай жалеть. Упрёки сыплются — ишь, умучили зверя, того гляди уморят! Дарко сопит и отмалчивается. Не может сказать, что волк это сам затеял, сам не знает, какую ещё работу сыскать.

— Надорвёшься! — с укором говорит он, когда их никто не может услышать. — Ну, надорвёшься! Куда тебе столько? На жизнь хватает, и ладно, или ты собрался ту птицу у царя выкупить?

С немалым трудом волк поведал ему о гончарах, о старике и его сыне. Те бедствовали, одна только надежда и была, что выгодно распродадут товар у Синь-озера, а Тишило их на дороге встретил и обобрал подчистую.

С той самой поры у Завида сердце не на месте. Жаль их, помочь бы, да как? Ныне хотел долг вернуть.

— Эка неладно вышло! — крякнул Дарко. — Ну, значит, отыщем их. В Ловцах, говоришь, живут?..

До Ловцов было рукой подать, да корчмарь отговаривал ехать. Что-то неладное стало твориться в округе, толковали, будто нечистая сила лютует. То выскочат на дорогу косматые черти и загонят коня в овраг, сани перевернут, всё добро из них покрадут, то у отдалённого постоялого двора зелёные огни кружат, а утром лошадей недосчитаются. Кто страшные тени видал в ясный день, неведомо кем отброшенные, кто слыхал голоса. Едет так-то по дороге сам-один, небо синее, ясное, кругом только снег да кусты в белых шапках. Тут над ухом шепчет:

— Куда путь держишь?

Он обернётся — никого, и ну конька нахлёстывать! А в ушах чужой насмешливый голос:

— Пропадёшь, пропадёшь! — и недобрый смех.

Дарко с Завидом потолковали и решили, что это разбойники. У Тишилы-то было немало людей, он семерых с собою брал, прочим иные дела давал. Нынче они сами себе указ. Небось слыхали, как Первуша жжёт зелёный огонь и какие шутки выдумывает, да и решили делать так же. А голоса — что голоса? Одному такое со страху почудится, что ни вздумать, ни взгадать, ни пером описать; другой соврёт, что и не перелезешь. Есть и такие, что собственной тени боятся.

Собрались Дарко с Завидом, да и поехали. Дни теперь хороши: морозец потрескивает, небо синее, до дна замёрзшее. Вязы да берёзы стоят в снежных уборах, не шелохнутся, у низкорослых рябинок алые бусы сквозь изморозь просвечивают.

Нечисти боятся не шибко: Дарко всех людей Тишилы знает, они своего не тронут.

Добрались до Ловцов, завернули к местной корчме, видят — работник от реки воду несёт. Стал Дарко расспрашивать, где гончары живут.

— Старик и сын? — удивился работник. — Да ещё, говоришь, они прежде в Перловке жили, опосля у нас поселились? Должно, ошибся ты, сроду у нас таких не бывало. Может, спутал, и тебе не в Ловцы, а в Лапино?

Тут другой человек из хлева вышел, тоже подсказывает:

— Либо в Лысково. А то и в Орешки, тамошние гончары на всю волость славятся!

Растерялся Дарко, только моргает, плечами пожимает и бормочет:

— Видать, ошибся…

А те уж к саням подошли, на волка глядят, удивляются, о всяком спрашивают — и учёный ли, и что умеет, и много ли ест, и где такого добыть.

— За тридевять лесов, в тридесятом, — отвечает Дарко, а самому, видно, не терпится с Завидом хоть словом перемолвиться.

Вывел его, взял на цепь. Работникам сказал, прогуляется да воротится, тогда и покажет, что волк умеет. Те вслед уставились, так и стоят, будто нет иных дел.

— Ишь, гляделки пырят! — всё ворчал Дарко, оглядываясь. — Ну, теперь будто не углядят. Ты, дурья башка, почто меня в Ловцы погнал? Как есть спутал, значит, только время потеряли. Эх ты, беспамятный!

Да Завид-то твёрдо помнит, что гончары были из Ловцов! Не раз и не два они то повторяли. Он уж и так, и сяк — кое-как объяснил. Дарко ему не сразу поверил.