А может, конечно, это Завиду уже и снилось. День был долог, притомился он.

Прошёл цветень и осыпался, отгремел грозами. Уж засеяли поля. Вечерами вспыхивали зарницы, предвещая добрый урожай, пышно отцвела рябина — значит, в изобилии уродит и лён. Добрый год, все говорили так, все радовались жизни. Все, только не Завид.

Ни к какому делу его приспособить не смогли. Слали на реку, стирать, да он воды боялся. Дали ему скатёрки, указали, куда идти, да когда спохватились, что долго нет, на полдороге и нашли. Стоял он за корчмой, губы закусив, слушал, как в ивняке у берега шумят и смеются лозники. Те повисали на хвостах, показывая то зелёные, будто травой поросшие спины, то голые белые животы, и всё прикладывали ладони к длинным носам — надеялись раздразнить, подманить к себе да опутать лозой.

Мокша плюнул, забрал скатёрки да выстирал сам.

Позвали Завида к печи, к коморам, чтобы помогал тесто месить, сковороды да горшки чистить, что принести-подать, что свиньям выплеснуть. А он разузнал, где в дубовых бочках яблоки мочёные, да и принялся таскать — и те, что с клюквой да брусникой, и те, что на меду. Сунулся как-то в бочку Невзор, а там уж одна овсяная солома.

Погнали тогда Завида на двор, хлев чистить да корму, пойла скотине задать, так он свиньям в корыто нальёт и сам же, забывшись, с ними хлебает. Всё не может наесться впрок, боится, что устанет Невзор его кормить.

— Что ж за горе с тобою! — кричит Невзор. — Уж перед людьми совестно. Нешто по нраву тебе, что ходят глядеть, будто на дикого зверя? Дождёшься беды!

Люд и правда глядел. Говорили разное. Говорили, свести бы к волхву, к Рыбьему Холму, где стоит дубовый идол с золотыми усами да серебряной головой. Вопрошали, откуда прибился парнишка, где его мать да отец, да был ли он прежде таким или сила нечистая опутала. Корчмарь отшучивается, а Завиду после высказывает:

— В жизни я столько-то не врал! Вишь, навязался, дикой, в лесе жил, молился пням, а я возись! Оно мне надобно?

Приметили люди и раскосые глаза.

— Ишь ты, — головами качают, — будто степная кровь! Ясно, порченая. Степняки как звери живут во чистом поле, пляшут вокруг своих каменных баб, кровью людской их обмазывают, эти-то грехи парню и отлились. Почто ж ты не сведёшь его к волхву, Невзор?

— Какие такие грехи? Дурной он, да и весь сказ! — в сердцах отвечает корчмарь. — Да и глаза-то обыкновенные, будет вам выдумывать.

Только на чужой роток не накинешь платок, знай болтают.

Не выходит у Завида ни с кем и дружбы, да он её и не ищет. Парни насмехаются, дразнят, летят в него то камни, то козьи горошки, от корчмы и не отойти. Пуще всех Божко изгаляется, всё надеется Завида сманить со двора да отплатить. На шее у Божка след от зубов остался.

Девки шепчутся да смеются. Бывает, пройдут, поглядывая, а потом смехом как зальются! Слышит Завид за спиною тот смех, зубы стискивает, что ответить, не знает. Сперва рычал в ответ, да понял, что его за то лишь пуще дразнят, пуще насмехаются. Стал терпеть.

Если Умила встретится, та не смеётся, а глаза опускает и спешит мимо пройти. Позабыла о днях, когда он волком был, да о том, что ему говорила-обещала. Его и самого уж такая взяла обида, сам на неё не глядит. Ведь зиму вместе прожили, друг друга выручая, и думал Завид, она хоть поговорить с ним захочет. Не захотела.

Одиноко Завиду. Корчмарь всё им недоволен, и работник его, рыжий Мокша, тоже: он-то думал, ему трудов убавится, да от волчонка мало толку.

Горазд почитай каждый вечер в корчме проводит. Этот добрый, да только Завид от него сам убегает, слушать не хочет, потому как хлопнет Горазд по лавке, приглашая сесть, и заведёт:

— Ну, как-то оно наладилошь, верно, парень? В дому живёшь да при деле — поди, рад-радёхонек. Вишь, не оштавили тебя люди-то добрые! Накормлен, напоен, и дружков, я вижу, отышкал, вшё жабавляетесь, и девки уж поглядывают… Што головой мотаешь, будто я не вижу, как они глядят да улыбаются! По нраву ты им, видать. Ну, рад, благодарен? Ты для миру, говорят, и мир для тебя…

Всё-то у него хорошо, всё ладно. Послушать его, так и жаловаться стыдно.

Один Дарко был понятливее прочих, да и по годам к Завиду ближе всего, только редко видались, всё он разъезжал по волости. Бывало, приедет ночью, весь день отсыпается, а на другую ночь опять уедет. И кони всё время разные.

Однажды явился, два мешка муки привёз.

— Это, — говорит, — Тишило прислал подарочек, значит. Токмо пересыпать надобно, вишь ты, на мешках-то метки. Хитёр мельник, да мы хитрее!

Кликнули Завида помогать, мешок держать, пока сыплют муку.

— Натрое разделим, — говорит Невзор, — да поверху нашей мукой притрусим. Искать-то у нас, я чаю, не станут, но ежели что, ничего не сыщут!

Спросил Завид, для чего мешки менять, а они отшутились, мол, меньше знаешь — крепче спишь, да и дело не твоё. Старые пустые мешки в печь бросили, сожгли.

Обидно ему и это. Он ведь не глуп, может понять, что к чему, да и болтать не станет. Только, видно, ему не верят. Как навоз грести надобно, для этакого дела он сгодится, а об ином с ним и толковать не хотят. И про птицу-жар позабыли, и про Радима — должно, и не думали помогать всерьёз. Горько ему, да, видать, у него и обижаться нет права. Сразу прикрикнут:

— Ну, чего волком глядишь?

Вот и весь сказ.

А Тишило этот нередко слал товар: то горох, то репу, то лук, то скатёрки новые. Однажды приехал и сам, да не один. Вкатились во двор две телеги, с гиканьем, со свистом, соскочили с них мужики — сразу стало шумно во дворе. Невзор к ним вышел, его встретили радостно, но самое веселье началось ближе к ночи, когда другие гости разошлись.

Тишило не молод и не стар — не понять, каков. Росту небольшого, живой, всё на месте ему не сидится, волосы ни русы, ни темны, лицо — поглядишь да забудешь. Неприметный, одно только и есть, что след от ножа на щеке. Семеро при нём, а одного, Первушу, он выделяет особо.

Завид в сторонке стоит, не сажают его за стол, всё шлют в комору, да ещё за лучинами велят следить, новые разжигать да в светец вставлять, как старые догорят. Стой да гляди на чужое веселье. На столе, на белых скатертях, и мёд, и хлеб, и всякие соленья, и каша, и рыба со сметаной. В горшке похлёбка, на сковороде яишенка шкварчит, а гости пьют да едят, да скатерти пачкают, да кости под ноги плюют, а корчмарь будто и не замечает, слова против не скажет.

— Ишь ты, Невзор, — говорит Тишило, — гляди-ко, совсем уж корни пустил, будто дуб на Рыбьем Холме! Тебя, пожалуй, на торговый путь и богатой добычей не выманить?

Корчмарь только машет рукой да ворчит неразборчиво, да на Завида косится.

— Работника нового принял, гляжу, да сумлеваешься в нём? Так отошли его!

— Не сумлеваюсь, а уж больно парень прост, — с досадой говорит Невзор. — Наслушается так-то… А и правда, иди-ка спать!

После такого, ясно, Завиду вовсе уходить не хочется.

— А мёд-то добрый, — усмехается Тишило, утирая усы. — Добряка мёд? Ну, парень, довольно уши-то греть, покличь Добряка, повидаться я с ним хочу, словом перемолвиться.

Тут, нечего делать, Завиду пришлось идти.

Ночь холодная да ясная, месяц дорогу освещает. Тихо, неслышно бродит лёгкий ветер, несёт от реки запахи ила, рыбы и подгнившей водяной травы, а то приходит от леса, пропахший сосновой смолой. Легко плещет волна — может, и водяницы резвятся, вышли под лунный свет, водят на берегу хороводы. Поутру останутся на речном песке отпечатки их ног.

Навис над деревней высокий тёмный лес — поглядишь на вершины, шапка с головы слетит. Что-то в лесу всё поскрипывает, постукивает — видно, бродит леший. Дойдёт до опушки, вздохнёт, пойдёт обратно.

Пришёл Завид к избе Добряка, а там темно, как везде в этот час. Что делать? Мялся, мялся — в окошко стукнул. В доме загремело, и хозяин выскочил на порог, на ходу подпоясывая рубаху.

— Это кто колобродит? — спросил тонким сиплым голосом. Разглядел Завида, ночь-то ясная, и ну вопить: — К девке притащился? Это она тя подучила ей в окошко стучать? Я тя поучу, стервеца, я тя отважу!