Голос у Добряка хотя и тонкий, а въедливый, не перекричишь, да Завид и не сразу понял, что сказать. Пока молчал, отведал подзатыльников. Добряк уж пинками его со двора гнал, когда Завид наконец рот открыл да выложил, с чем его послали. Притих Добряк, да Завиду что с того? Сидит на дороге в пыли, угостили тычками, получил ни за что ни про что.

Жена Добряка тоже выскочила на шум. Спервоначалу шипела на мужа, чтобы унялся да на всю округу не срамился — хуже нет, коли сплетни пойдут! — а как о Тишиле услыхала, так сама крик подняла. Не по нраву ей чем-то был Тишило.

Оставил их Завид, отряхнулся и пошёл в корчму. Там над ним посмеялись только: ишь, мол, Добряк-то лютует, завсегда он такой. Смешно, обхохочешься.

— Да он хоть придёт? — спросил Невзор. — Что передал?

— Не знаю… Не понял.

Опять над ним смеются — ишь, мол, непонятливый! — а корчмарь ворчит:

— За смертью тебя посылать…

Закусил губы Завид и ушёл к себе в хлев. Оттуда слышал, Добряк всё же явился. Спервоначалу, может, и не хотел идти, да от сварливой жены любой побежит. Его встретили смехом, пошли разговоры.

Не спится Завиду. Не утерпел, подобрался к окну, умостился на земляной завалинке, слушает, как мужики вспоминают былые дни. Как водили медведя, отвлекая честной люд, и под шумок тащили добро.

— У тебя-то, Рыло, приметное рыло, не на всякое дело пошлёшь, а дома да дворы обшаривать лучше тебя никто не умел! — засмеялся Тишило. — Завсегда полную телегу-то увозили.

— Токмо без Добряка бы не вышло, — добавил кто-то. — Ищут, вишь ты, мужиков с медведем, и невдомёк им, что медведь-то уж лошадку нахлёстывает, да и едет прочь со всем добром! А мы без медведя, на нас и не поглядят…

Поднялся смех, застучали кружки.

— А что, Добряк, — спросили, — не вернёшься ли к нам? Вспомним былое веселье!

— Припомни, отчего мы веселье-то это оставили, — безрадостно ответил тот.

— Отчего же? — спросил чей-то юный голос. — Я будто и не слыхал.

Ему не спешили отвечать. После, слышно было, Невзор сказал неохотно:

— Занесло нас в глухой угол. Идол Велесов там стоял, да и люд показался нам будто диковат. Я уж у Сиплого спросил, не берендеи ли, не его ли народ — нет, говорит, не мои братья. А Рыло всё твердит, мол, у этих-то горемык и упереть нечего, да и я чую, не выйдет потехи, смурные они, невесёлые. Хотели мы, как водится, деревеньку их обойти, медведя провести кругом, на добрый урожай, на жизнь хорошую, да они, вишь ты, иное задумали.

Он примолк. Может, решил промочить горло, а может, подбирал слова. Никто его не торопил, никто не встревал, все слушали.

— Медведю лапы рубить хотели, — продолжил Невзор. — Вишь ты, верили, что ежели в хлеву держать медвежью лапу, так будто сам Велес за скотиною станет приглядывать. Волхв у них был, научил. Надо думать, они и до нас каких-то горемык этак умучили, тоже ходили одни с медведем — с настоящим, а не как вот Сиплый, — да запропали.

— Так и чего? — не выдержав, спросил кто-то.

— Чего… Идём, а нас дубиной по затылку, да и заперли. Оклемались мы с Рыжаком — темно, ничего не понять. Добро, Рыло нас отпер, он-то на воле остался, про него не ведали. Медведя уж вяжут, несут топоры да колья… Взяли мы грех на душу, положили их мало не всех, да и волхва тож. Они хотя и первые начали, да всё одно… С той поры мы медведя не водим, да и Сиплого в медвежьей шкуре я боле не видал.

— Надо оно мне, — послышался тонкий, надорванный голос Добряка. — Я и честным трудом прожить могу.

Кто-то захохотал, а после Тишило сказал:

— Да уж слыхал, жёнку себе нашёл! Она-то ведает о тебе?

— Ну, кое-что ведает…

— И дочь-то у вас, а? Ей твоё уменье передалось?

— Это уж не твоё дело! Чё расспрашиваешь-то, а?

— Да я ж чего приехал: нынче на торговом пути добрая пожива, да толковых молодцев поди сыщи. Первуша у нас голова, такое выдумывает, не зря мы его Затейником кличем, весело с ним. Так вы б, может, с нами, а? И дочь твою к делу приставим, среди моих ребят ей мужа подыщем…

Тут в корчме загрохотало, будто что ударило по столу, а потом ещё, и что-то упало, гремя. Заахали, закричали люди, и свет померк — видно, лучина погасла. Завид на завалинке вздрогнул.

— Я т-те дам, паскуда! — сипло закричал Добряк. — Ещё про дочь мою хоть словом обмолвишься, я т-тя задавлю! Она у меня рукодельница, и ткать мастерица, и по хозяйству управится, а ты, оглоед, этакое смеешь нести? Не коснутся её эти дела поганые, и мужа ей справного подыщу, а не такого злыдня да голодранца! С тем, кто разбойничает, я ей быть не дозволю, а ежели ещё ко мне с этакими разговорами сунешься, я те ноги-то выдерну да задом наперёд приставлю!

Вышел он, только дверь стукнула, Завида впотьмах не заметил, пошёл прочь торопливым шагом. Завид уж думал, он медведем выскочит, ан нет, человеком.

В корчме всё было тихо, а потом как поднялся смех! По коленям себя хлопают, всё приговаривают: ишь, мол, каков Добряк, не изменился. Угроз его вовсе не забоялись. Отсмеявшись, опять разожгли лучину да принялись вспоминать, какие дива им встречались.

Мало не всю ночь они не спали, и Завид не спал, слушал. Про росстань, на которую не вдруг набредёшь, да будто стоит у этой росстани проклятая корчма, а в ней нечисть гуляет. Бают, попадёшься им на глаза, к себе зазовут, а кто туда войдёт, тот уж к людям не воротится. И вот будто бы мужики наехали на эту корчму.

— Видим — росстань, — говорит Невзор, — да откуда бы? Сроду на этом пути не бывало росстани. Дом стоит, огни, шум, а нам, вишь ты, не по себе. Рыло говорит, мол, повернуть бы от греха. Поворачиваем назад, сколько-то едем — опять эта росстань! Слышатся голоса да смех, а огни-то зелёные, дикие.

— Так и что же, вошли вы в эту корчму? — спросил чей-то юный голос. Видно, Первуша любопытствовал.

— Какое там! Опять повернули. Едем, едем — росстань! Тут уж всех проняло. Бросили мы телегу, бросили и лошадку, дрожим под кустом, позакрывшись листом. Уж просветлело, всё стихло, мы лишь тогда осмелились поглядеть. Стоит, вишь ты, корчма сгоревшая, как есть порушенная, уж затравянела вся. Крыша у ей провалилась, лавки, столы во дворе изломаны, мы в дверь — а у печи будто людские кости!

— Охти, не к ночи бы поминать! — пробормотал Мокша. — Мне и посейчас в дурных снах та корчма видится.

— Так и чего вы?

— Да, стыдно молвить, кинулись прочь! Один Добряк остался, могилу за домом вырыл да кости те схоронил. Мы его дождались да и поехали, слова друг другу не говоря. Сколько-то отъехали — да вот, всего ничего, как отсюда до околицы, как за спиной что-то ухнет, мы глядим назад — ни росстани, ни корчмы.

— Чур меня, чур! — забормотал Мокша.

— Эх, — невесело сказал и Тишило, — тоска взяла. А помните, как Добряк с водяницами плясал?

— Как же, забудешь!

— Этакое он от жёнки небось утаил!

Отсмеялись мужики, и теперь уж Тишило начал рассказывать о том, что у них нового да чем живут, какие дела проделывают. Завид слушает и думает: не у тех оказался. С Тишилой да с Первушей, пожалуй, они бы и птицу-жар добыли, а у Невзора он до старости в хлеву просидит. Этакой ли жизни хочет?

На другой день стал он к Первуше приглядываться. Всё думает, как бы заговорить, да боится, что не успеет, уедут мужики. Но они вроде не спешат.

Красив Первуша. Волос у него золотой, глаза, как небо, ясные. Похаживает в расшитой рубахе, в сапожках, держится гордо, будто купеческий сын, поди подступись к такому. Завид подходит, рот открывает, да язык ко рту липнет, ни слова не вымолвить.

Заметил Первуша, сам беседу завёл.

— Что, — говорит, — не тоскливо ль тебе, добру молодцу, дни в корчме просиживать? Вижу, парень ты удалой, а нам этакие-то надобны.

У Завида дыханье от радости спёрло.

— Возьмёте? — спрашивает. — Мне… Я…

Первуша глаз сощурил, глядит, оценивая.

— Не всякого берём, — отвечает, — да вижу, из тебя выйдет толк. Сам за тебя поручусь.

Обрадовался Завид, благодарит, а Первуша только смеётся — мол, должен будешь. А потом и спрашивает: