Мало не разругались они. Всё же выжгли птицу на донце, и Дарко признал, что будто похожа, если не приглядываться. После дырок навертели. Завид кое-как в бочку влез, его закрыли, он сидит — вроде можно дышать.

Оставили они бочку в лесу при дороге до поры, как Дарко по воду поедет. Схоронили её под выворотнем, лапником укрыли. Вернулись в корчму, сидят за столом, всё повторяют, кому что делать. Ошибиться-то нельзя, ведь если попадутся, головой ответят.

— Ежели всё ладно будет, так скоро и домой, — говорит Добряк. — Вас-то никто не ждёт, а я по жене и дочери истосковался. Гостинцев им куплю…

— Не загадывай! — зашипел на него Пчела. — Не загадывай, примета шибко дурная!

— Да чё верещишь! Я вовсе и не загадываю. Вона, и доселе ничего не купил, только приглядел: буски в три ряда, красные, да зеркальце-складень, да сукно, да башмачки. Вот уж они обрадуются…

Сам сидит, улыбается, в мыслях уж обнимает жену и дочь. Завид, на него глядя, тоже улыбнулся. Подумал, не купить ли тот платок, заморский, шелковый…

— А ты чё радостный? — говорит ему Добряк. — Ты, парень, не больно-то обнадёживайся. Я те по доброте помогу, только даже если мы снимем проклятие, кто ты будешь таков? Голь перекатная, безлапотник, дурное семя! Ты об Умиле и думать не смей. Нам этаких не надобно, не для тебя она, не бывать шишке на рябинке!

Завид так и вскинулся, будто его на лавке подбросило, зубы оскалил, мало не зарычал. Все слова вмиг позабыл.

— Уймись, уймись! — закричали тут Невзор и Дарко, с двух сторон надавили ему на плечи, заставили сесть.

Завид послушался, сам исподлобья глядит. Люди на них уж косятся.

— После об том потолкуете! — говорит Ёрш. — Я вот никак не уразумею, а Добряк-то нам для чего? Уж будто всем дело есть, а этому какое? Ишь, индюком распыжился: я-де помогу! — да чем поможешь-то?

Добряк только сопит недобро. Он медведем должен оборотиться, да только Ершу о том не сказывают и задумали сделать так, чтобы тот не видал.

— Чем надо, тем и помогу! — говорит. — Стражу на воротах отвлеку. Твоё дело телегу подогнать, куда велено, да нас поджидать, ты уж хоть с этим управься!

Вернувшись в хлев, где ночевали, они ещё трижды проверили, всё ли готово для дела: свечи, и зелёный огонь, за которым Завид ходил к кузнецу, и верёвки с крюками, раздобытыми у того же кузнеца. Есть и кремень, и кресало, и глина, и курица.

— На что вам глина-то? — спросил Ёрш. — Да ещё сколько, три ведра!

— В деле всё пригодиться может, — пожал плечами Невзор.

— Да вы от меня что-то сокрыть хотите! Что? Ведь я не дурак, я-то чую — темните!

— Вот уж привязчивый! Да как птицу в клетку посадим и холстиной накроем, так, может, и глиной обмазать придётся, чтобы не светило. Холстина-то где?

— Да вот она, — говорит Завид.

Ему хуже других пришлось: с вечера не ел, не пил, иначе как в бочке-то день просидишь? Да ещё Добряк завёл разговор некстати, оттого Завид в последнюю ночь думал вовсе не о деле. Уж так хотел птицу-жар добыть и проклятие вспять поворотить, да не гадал, что на том беды не кончатся. Ишь, всё одно нехорош!

В предрассветный час, когда петухи на все лады призывали день и когда Завид счёл, что уже не уснёт, он всё же забылся тревожным сном. Видит — он в царском терему. Перед ним на высоком насесте сидит птица-жар, одна всю горницу освещает. Тут же висит позолоченная клетка с колокольцами, с расписным узорным донцем, а рядом другая, поплоше: сама сера, прутья изогнулись, жёрдочка покривилась, донце запакощено.

Помнит Завид, что ему не велели брать золочёную клетку, да птица так печально глядит, в дрянную нейдёт. Он и сам думает: расписную-то после можно продать, одни колокольцы чего стоят, небось из чистого золота! Продаст, а там уж никто не попрекнёт его, что беден и в женихи не годится.

Да только рукою коснулся, раздался звон. Отдёрнул он пальцы, а колокольцы сами собой перезванивают, не унимаются. Тут шаги послышались. Испугался Завид, подумал, стража явилась — ан нет, встал на пороге царевич в рубахе, расшитой огненными перьями, собою хорош, лицом бел, только на один рукав ему перьев не хватило. Та рука у него длинна, черна да космата, когти на ней звериные.

— Птицу мою крадёшь, — говорит царевич. — Надежды меня лишаешь.

— Мне нужнее! — говорит Завид. — Тебе ещё одну достанут.

— Моя, моя птица! — завыл тут царевич да чёрной рукою в горло Завиду вцепился, душит.

Вмиг пробудился Завид. Темно в хлеву, мужики рядом сопят, за стеной петух ещё поёт. Видно, совсем он недолго спал, а только больше глаз сомкнуть не смог.

Скоро Дарко пошёл к царю во двор, а мужики в эту же пору отправились в лес. Зевают, глаза протирают, буланка трюхает потихоньку. Подморозило, дороги белой крупой присыпало, да мир всё одно неприглядный, хмурый: тучи низко нависли, избы темны, от них серый, грязный дым тянется. Старые вишни раскинули, переплели голые ветви, будто забросили сети в небо. Хотят выловить солнце, да оно глубоко, не достать.

Ерша в корчме оставили вещи собрать да с хозяином расплатиться.

— Да что собирать? — никак не мог он взять в толк. — Ведь всё с собою. Нешто вам с бочкою помощь не надобна?

— Вот и проверь, чтобы ничего не забыли! — сказал ему Невзор. — Мы покуда и без тебя управимся. Ежели что не так пойдёт, хоть ты на воле останешься да придумаешь, как нас выручить.

— Да как же я придумаю? — опешил Ёрш.

— Ну, тогда хоть весточку домой принесёшь, как мы сгинули!

— Весточку — это можно… Да что ты этакое говоришь-то, не накликай беду! С вами поеду.

Насилу его отговорили.

Едет телега, качается. Мужики помалкивают, думают о своём. И Завид помалкивает, только в мешок заглядывает. В том мешке рыжая курица спит, они её зерном накормили, вымоченным в вине, вот Завид и глядит, не проснулась ли. Неладно выйдет, если расшумится.

Глядит, а сам думает: не отказаться ли? Эта последняя затея всего опаснее, как бы и вовсе с жизнью не распрощаться. Вот уж рот откроет, соберётся заговорить, да смолчит. Дело без конца, что кобыла без хвоста, доделывать надо.

Добрались они туда, где бочку оставили. Телегу подальше загнали, чтобы с дороги не видно было. Добряк отошёл в сторонку, к малому овражку, укрылся за можжевельником. Ушёл человеком, вернулся зверем, тяжело ступая по суглинку, раздвигая косматыми боками зелёные игольчатые ветви. Идёт, в зубах одёжу несёт.

Взяли они тогда светлую глину, да в шесть рук его измазали. Провели по рёбрам да по хребту, да по лапам, да череп обрисовали. После сажу взяли, затемнили, где надо. Если не шибко приглядываться, так будто костяной медведь.

Пчела лицо сажей выкрасил, шапку с коровьими рогами надел, тулуп наизнанку вывернул. Поперёк дороги натрясли порошка, сидят, ждут. То один, то другой встанет, пройдётся, вдаль поглядит, уперев руку в бок.

— Едут! — воскликнул Завид, первым услыхав тележный скрип, конский топ и ленивое покрикиванье возницы. Сорвался с места, сердце вскачь пустилось. — Едут, слышь-ко!

— Так поджигай, поджигай! — заторопил его Невзор. — Чего мешкаешь?

Потянулся Завид к поясу, дрожащими руками схватил кресало, высек искру, уронил. Запылал зелёный огонь, встал стеною поперёк дороги. Невзор отбежал, за выворотнем укрылся, где они бочку прятали, а через миг там же был и Завид. Лапником обложились, тихо сидят, ничего не видят, только вообразить и могут.

Вот едет гружёная телега. Вот кони ступают всё тише, тише. Вот, тяжело дыша, на дорогу выходит большой зверь и коротко ревёт.

— Что за бесовщина? — раздался испуганный крик.

Не иначе, возница увидал, как за пляшущим зелёным огнём встаёт на дыбы неживой медведь, как он опускается, водя головой и принюхиваясь. Встревожились кони, заржали. Было слышно, как они переступают копытами.

— Чур меня, чур меня! — запричитал кто-то. Это Дарко, его голос.

— Уходи, зверь-батюшка! — громко сказал его спутник. — Иди, ступай себе в лес, нас не замай!

— Дурень, — заскулил тут Дарко, — ведь это не зверь, а нечисть! Не отступится…