Дальше было слышно только, как они возятся на телеге, как шумно дышит медведь, как беспокоятся кони и громко потрескивает огонь. Уже и сюда тянуло смрадным дымом.

Зазвучали шаги: шаг — притоп, шаг — притоп.

— А-а, никак царёвы работнички! — хрипло прокаркал Пчела, выходя на дорогу, и хлопнул в ладоши. — Вас-то я и поджидал, весточка у меня для царя. Скажите ему: мол-де нечисть этой ночью в гости заглянет, да то, что ему дорого, подменит. Пущай стражу приставит хотя и ко всякому входу и выходу своих теремов да палат, а мы всё одно проберёмся!

Захохотал он утробно, а после и говорит:

— Вас двое, одного отпущу, того, кто быстрей убежит. Эй, сюда! Налетай!

Да как засвищет, гаркнет!

Ему в ответ завопили двое. Кто-то спрыгнул с телеги, оббежал зелёный огонь, ломясь сквозь молодую поросль. Вот, слышно, упал с испуганным криком, вот поднялся, бежит, сапоги по подмёрзшей дороге стучат.

— Меня, меня подожди! — жалобно кричит Дарко ему вслед. — Не оставляй на погибель!

Да где там!

Вот Дарко рассмеялся и принялся успокаивать коней. Невзор тут лапник отбросил и на дорогу выбрался. Завид поспешил за ним.

Зелёный огонь затоптали, одну бочку живо сняли, выкатили пустую.

— Садись! — говорят Завиду.

Тот в бочку влез, на чурочку уселся. Ему мешок сунули, да тут же донце и поставили на место, свет закрыли. Сидит он впотьмах, только чует, как бочку на телегу поднимают. Что-то ещё поправили, что-то скрипнуло, и пошли кони, завертелись колёса. Мужики крикнули вслед, пожелали удачи.

— Ишь, Крив-то припустил! — усмехнулся Дарко. — Небось до самого двора и не нагоним. А ловко это мы! Доброе начало, значит, и дале всё удастся.

Едет не торопясь да всё приговаривает этак ласково:

— Тебе, брат, самое скучное дело: дотемна в бочке просидеть. Ты уж не усни, да гляди, значит, шума не поднимай. Как время придёт, я тебе выбраться помогу. Ну, чего молчишь? Да ты не задохся там?

Завид тут понял, что Дарко его, как пугливого коня, успокаивает. Смешно ему стало.

— Не задохся, — гулко отвечает из бочки, — а только от курицы вином несёт, я будто в поганой корчме. Скорей бы уж вечер!

Крива они за мостом нагнали, у постоялого двора. Тот стоял, окружённый шумливой толпой, и, задыхаясь, говорил:

— Я-то убёг, а его разодрали, как есть разодрали! Телега, кони — всё пропало… Этой ночью, сказали, к царю явятся, ценную вещь скрадут, подменят. Небось Рада виновна, проклятая ведьма! В реку ушла, силу набрала, так нечисть на нас и полезла. Надо бы к дочке её приглядеться, не пособница ль нечистой силы…

— Ты к себе-то приглядись, — с укором сказал ему Дарко, останавливая коней. — Сам ноги унёс, а я, значит, погибай?

Ахнул тут Крив, запричитал: он-де от страха себя позабыл, растерялся, только за рекой и опомнился.

— Да как же ты ушёл? — недоверчиво спрашивает. — Уж таково ты страшно кричал, у меня с этих страстей и поджилки задрожали, ноги подломились. Ну, думаю — муку, смерть лютую принял!

— Я уж и сам распрощался с жизнью, — говорит Дарко, — да, значит, Алатырь, звезду обережную, из-за ворота достал, в кулаке сжал. Глаза накрепко зажмурил да всё бормочу: чур меня, чур! Кони сами идут. Вокруг телеги, слышу, будто черти хоровод водят. Копыта стучат, когтистые лапы меня цепляют, а взять не могут.

Ахает, дивится народ. Слышно, шепчутся. Дарко, на телеге сидя, вещает:

— Да такой вой, плач поднялся, что у меня и волос дыбом встал, а после будто сама земля застонала и раскрылась. Да я не гляжу. Вот как чую, значит: ежели глаза открою, тут мне и смерть!

— Охти! — вздыхают в толпе. — Страсти-то, страсти какие!

— Так и выехал. Слышу, вода шумит — значит, у реки. Тут уж осмелел да глаза и открыл, — говорит Дарко. — Ну, расступись, честной народ! Пора нам к царю ехать да обо всём доложить.

Влез тут и Крив на телегу. Покуда ехали, Дарко ему попенял, пристыдил.

— Уйду, откажусь от работы! — бормочет Крив. — Откажусь! Зря над Орликом посмеялся. Надо бы замириться да узнать, не приставит ли его дядька и меня к плотницкому делу…

Телега ползёт, с боку на бок переваливается, бочку потряхивает. Завид уж в той бочке всё отсидел, ног не чует, не ведает, как ещё день просидит. Едва-едва поворачивается.

Вот ворота открылись, потом и другие. Остановилась телега. Слышит Завид, будто люди к ней подошли.

— Ох, что мы видали… — начал Крив.

Взялся он рассказывать, сам торопится, с пятого на десятое перескакивает. Едва поняли, в чём дело, тут же к царю человека послали. Да ведь и телегу не бросишь поперёк дороги, надо бы разгрузить.

— Ну, взяли! — сказал Дарко и первым к нужной бочке потянулся.

Боялся Завид, что бочку возьмут не ту. Пришлось бы ему потом думать, как из сада выбираться, да уж не надеяться, что Дарко поможет. Боялся и того, что его вверх ногами поставят, но всё ладно вышло. Как начал Крив сказывать про зелен огонь, костяного медведя да нечисть поганую, так люди о прочем и думать забыли.

Дарко указывает:

— Несите, да ставьте подале… Вот так ладно будет.

Как он говорит, так они и делают, а сами всё ахают:

— Да неужто! Уж и белым днём от нечисти покоя нет! Да что же такое они хотят подменить, уж не в царскую ли казну заберутся? Не к царице ли потянут чёрные лапы?

Припомнили тут, что ведьма Рада с царицей давно рассорилась. Небось она виновна, она зло задумала, не иначе! В реку ушла, водяницей стала, девки да бабы с той поры и по воду ходить боятся. В омут, говорят, затянет.

После заговорили, каков Дарко молодец, храбрец да удалец. На все лады хвалят.

— Как царю доложишься, ворочайся, — просят. — Поучишь нас, как от нечисти спастись. Да ещё, может, припомнишь, что видал, что узнал — мы бы послушали!

Бочку уже поставили, рядом стоят, языками треплют. Тут кто-то один и говорит:

— А бочка-то нынче будто легка!

— Знамо дело, — говорит ему Дарко. — Прежде втроём-то её волокли, а ныне весь двор собрался! Все разом взяли, оттого и легка. А вот что: научите меня, братцы, как с царём говорить, ведь я-то прежде его не видал, как бы не оплошать.

Говорит, а сам отходит, людей за собою отводит. Вот уж и тихо стало, только издалека слышны голоса.

Тесно Завиду, плохо. И дышать тяжело, и темно, и замёрз без движения. В ногах кровь застоялась — пошевелишь пальцами, так хоть криком кричи. Уж, кажется, в жизни и дела труднее не было, чем это.

Ждёт он, в дырочку на двор глядит. Только и видно, что снег да угол бревенчатого сруба; светло, день ещё долог. В клетях, слышно, птицы возятся. Порой одна закричит скрипучим тонким голосом, другая ей ответит. Вот будто по-утиному крячут. А курица-то в мешке встрепенулась — как бы не всполошилась, шуму не наделала!

Всё в бочке пропахло куриными перьями да вином, да от мешочка с зелёным огнём будто кислым несёт. Душно, голова болит.

Сидит Завид, прислонясь лбом к холодным дубовым доскам, сам думает, вытерпит ли эту муку, или Дарко его мёртвым найдёт. Слышит, кто-то идёт. Голоса чужие: птицу поить собрались, да за его бочку и взялись!

Он так и оцепенел. Сидит ни жив ни мёртв, сам думает, о чём соврать, как выпутаться. Да тут, на его удачу, кто-то сказал:

— Да ведь это будто новая бочка, нынче подвезли. Эту не трожь, старую докончим.

Скрипнули деревянные ставни, звякнула решётка. Тут стон раздался, да такой тоскливый, будто кто плачет от неизбывного горя, да горе то ничем не утешить, и от слёз не легче.

— Ишь ты, — пробормотал человек, — уж сколько ни слышу, а кажный раз ровно по сердцу ножом! Тесновата ей клеть-то, да посиди ещё этак впотьмах…

— Опять ты своё завёл! Наше дело малое, знай корми да воду подливай.

— Да что ж, по-твоему, хорошо ей тут?

— По-моему так: ступай к царю, да с ним об том и толкуй! На что ты мне об этом твердишь? Уж в зубах навяз!

Вычистили они клеть, подлили воды, заперли опять решётку и ставни, да и ушли. Завид отдышался, а то и вздохнуть боялся.