Дудка эта какая-то особая, голос у неё хриплый, громкий, как у болотника. Мужики из-за неё всё спорили: кто говорил, что этим звуком только нечисть приманивать, кто — что любой путник, заслышав этакий рёв, развернётся да заторопится прочь, нахлёстывая коней, а после и детям, и внукам своим закажет сюда соваться.

— Что ж, по-вашему, лучше взять обычную дудку? — не соглашался Первуша. — Её услышат, да и поймут, что здесь простые люди засели. Притом растолкуйте мне вот что: ежели кто на дороге покажется, нешто вы будете зевать, покуда он близко не подъедет, а там ему в ухо дудеть?

— Да будто и нет, — пожимали плечами мужики.

— То-то и оно! Издалека она не так страшна. А мне ведь загодя надобно знать о проезжих, чтобы успеть разжечь зелёный огонь и убраться с дороги.

Этот зелёный огонь уже все хотели увидеть, но Первуша его никому не показывал. Сказал, за него много уплачено, чтобы даром жечь.

— Да хоть на миг покажи! — упрашивал Морщок. — А ну как обманул тебя кузнец! Ты уж выпускал его наружу, огонь-то? Сам его видал?

— Видал, — отмахивался Первуша. — Да будет вам! Обыкновенный зелёный огонь, вот тоже сыскали диво.

— Да уж обыкновенный! — ворчали мужики. — Отчего бы не быть обыкновенну! В каждой печи небось угли зелёным тлеют, эка невидаль…

Кончилось тем, что они попытались выкрасть огонь у Первуши, пока тот спал. Он, ясно, тут же вора за руку схватил, да они мешочек взялись перебрасывать, Хмыра поймал, да завязки и развязал. А там не огонь, а вроде угля толчёного. Что-то и просыпалось. Страшно Первуша ругался!

Всё просыпанное, как мог, собрал, а Хмыре испачканный палец, которым тот в мешок тыкал, велел над костром подержать. Палец как займётся зелёным огнём! Мужики в крик. После уж поутихли, поняли, что от зелёного-то огня не больше вреда, чем от простого. Хмыра и не обжёгся даже.

— Ну, дурни! — приговаривал Первуша. — Зря дорогой товар попортили. Всё ж таки надо было самому показать. Да ежели б я знал, что вы такие-то дикие, будто в лесу жили да пням молились! Ещё бы, пожалуй, разжёг я этот огонь перед купцами на дороге, а вы бы сдуру и вылезли поглядеть…

Ждать проезжих им пришлось четыре дня. Первуша к тому приготовился: взял сколько-то монет из мошны, на торгу украденной, поровну разделил да зарыл при дороге. Колышками отметил.

— Ежели кто сыщет клад, так ты позволишь его забрать? — всё спрашивали мужики. Первуша на такие расспросы уж и сердиться начал.

— Сказано вам, — повторял он, — спервоначалу надобно, чтобы о кладовике слух пошёл. Как начнут ездить без страху, так мы самых жирных курочек и пощиплем.

— А ежели голытьба одна сюда полезет?

— Путь-то торговый! Всяко попадутся и богатые купцы. Да не вздумайте выкопать монеты, не то шутки не выйдет! С вас станется.

Пока ждут, скучают. Кто не стоит в дозоре, те обыкновенно спят. Один мужик, по прозванью Пчела, по вечерам сказки сказывает. Пчелою его кличут то ли оттого, что волос жёлтый, то ли оттого, что мёд готов без меры пить, а может, и вовсе потому, что низким голосом говорит, будто гудит.

Сказывает Пчела о водяницах, которые пляшут да в реку заманивают, сказывает и о водяном, который в людском обличье может прийти на торг.

— Кафтан-то на ём зелёный, а ежели приглядеться, левая-то пола намочена, да всё наземь текёт вода, — зловеще говорит он у ночного костра и шевелит растопыренными пальцами, показывая, как падают капли. — На левой руке перста недостаёт. Ежели купит что, так у того человека торговля бойко пойдёт, а заглянет в корчму — такая там начнётся гульба да веселье! Да в глухую ночь непременно кого-то убьют.

Лицо Пчелы в сполохах костра кажется незнакомым, диким. В широко раскрытых глазах будто пляшет огонь.

Как заводит он про лешего, мужики не выдерживают. Река-то далеко, а лес вокруг стоит, шумит под ветром. Вот заухало вдали — может, филин, а может, и сам хозяин. Что-то мягко ударило по хвое — то ли шишка упала, то ли зверь лесной скакнул, то ли нечистая сила бродит вокруг костра, не к ночи будь помянута.

— Да будет тебе, уймись! — кричат на Пчелу. — Ишь, удумал такое сказывать!

Он вроде уймётся, притихнет обиженно, только сопит. Но вот глаза его блеснут, и он, не сдержавшись, воскликнет:

— А с виду-то он будто обычный старик, токмо лапти не на ту ногу обуты, угощенье предложит, возьмёшь — вовек из лесу не выйдешь!

После таких разговоров и сон нейдёт. Вертятся мужики, а то сядут, сплюнут, да и глядят во тьму с мрачным видом. А Пчела спит себе, посапывая, руки под щёку подложив. Хмыра однажды не выдержал, да и пнул его.

— А? Чего? — забормотал Пчела, ничего не понимая спросонья, и, поднявшись на локте, торопливо и испуганно огляделся.

— Чего-чего! — зло ответил Хмыра. — Леший взять тя пришёл, вот чего.

Завид лешего боялся не шибко. Если не велели стоять в дозоре, бродил вокруг, слушая птичий щебет, рассматривал всякую лесную травку и жалел, что не умеет назвать их все по именам, как умела его мать. Узнавал опрокинутые горшочки цветущей брусники, белые, с узорчатым краем, тесно растущие среди глянцевитых плотных листьев. Трогал пальцем белые звёзды седмичника, у которого обыкновенно по семь лепестков, и пытался их сосчитать. Счёт он немного выучил, пока ездил с Радимом.

Попадались и другие травы, тоже цветущие, всё больше белые, душистые, иные колокольцами, а иные будто морозным облачком, но их он уже не мог различить.

С мужиками у него разговора не выходило. Они были все пожившие, мужики, и часто говорили о своём — о ломоте в костях да о каких-то бабах. Завид хотел бы послушать о делах, только при нём и теперь не шибко откровенничали, а многие их дела были совсем уж скучные. Увидали, влезли, забрали, да и всё.

Он только узнал, что у Тишилы много людей. Иные промышляли на торгу, разъезжая по волости, чтобы не примелькаться, иные занимались конями. Тоже у торга, у корчмы встречали мужика с телегой да с товаром, слово за слово, и вот уж предлагали покараулить коней, покуда тот зайдёт выпить. Там его уже ждали, поили, кормили и всячески задерживали, а когда он выходил, на дармовщину сытый и довольный, то не видел ни нового знакомца, ни своей телеги.

Такие парни, как Дарко, гоняли коней, продавая там, где хозяин их не узнает. Был человек, что скупал всякий товар, и другой, которому отдавали телеги. А уж умельцами влезть в чужой амбар либо на мельницу были они все. Тишило брал долю со всякого дела и мог уже, говорили, где-то засесть и безбедно жить, только не любил покоя.

— Такой уж он, — говорил о нём Пчела. — Недокука! Поди, и помрёт на дороге.

Пчела любил поговорить. Только и слышно — гудит, гудит, мужики от него отмахиваются, уж и не отвечают, да это ему не помеха. От него Завид многое узнал.

К исходу второго дня мужики стали ворчать.

— Ждём-пождём, — говорили они, — да когда же хоть кто проедет? Так и до снега прождём…

На третий день мало не перессорились. Засиделись, и стоять в дозоре им было скучно, и еда почти вся вышла. Одна и есть забава — ездить ночью к реке за водой, и если прежде побаивались, то теперь уж заспорили, чья очередь.

— Да вы в корчму завернуть хотите, — догадался Тишило. — Ишь, завеетесь, жди вас потом! Сам поеду.

Он и правда поехал сам — и пропадал всю ночь и весь день. Мужики ходили тревожные, гадали, не стряслось ли беды, даже и Первуша, выходя на дорогу, хмуро глядел вдаль из-под руки.

Вот уж солнце зашло за поросшие лесом высокие маковки. Синее шёлковое небо, затканное звёздами, прохладно обняло горы. Птицы уснули. Снизу, от далёкой реки, пополз туман и скоро накрыл дорогу.

В этот час что-то хрипло провизжало невдалеке, а следом раздался такой рёв, будто снова и снова трубит разгневанный бык.

— Сила нечистая! — завопили мужики. — По наши души пришла!

Да как побегут кто куда — кто в лес, кто к дороге. Завид на месте застыл, не знает, бежать ли тоже.

— Стойте! — закричал Первуша. — Это же дудка наша! Стойте, не то с обрыва скатитесь да кости переломаете!