Насилу их успокоил. Вернулись они к огню, сбились в кучу, как овцы, дрожат, озираются. Надо бы поглядеть, отчего дудка ревела, да всем боязно. Первуша, плюнув, сам отправился.

Было так: Пчела, забытый в дозоре, уснул. Вечерами за дорогой уж не следили, никого не ждали, вот и не пошли его сменять. И будить не стали, всех он утомил.

Продравши глаза, Пчела углядел телегу, что в сумерках ползла по дороге, да и схватился за дудку. А когда разобрался, что это возвращается Тишило, не смог придумать, как дать знать, что сперва он дудел по ошибке. Вот и решил погудеть ещё, авось поймут.

— Да что ж ты за дурень этакий! — напустились на него. — Всех напужал!

— Лошадёнка мало не понесла, — сердито сказал и Тишило. — Дудит и дудит, окаянный!

— А неча ездить впотьмах! — насупясь, ответил Пчела.

— Да когда же ещё мне ездить? Самое время, чтобы не увидали!

— Отчего ж ты не поутру воротился, а на цельный день запропал?.. Ба, да ты сам в корчме и веселился! Ишь, каков, нас-то не пущал, а сам-то, сам-то!

По смущённому и недовольному лицу Тишилы было видно, что Пчела угадал. Но не таков был Тишило, чтобы позволить себя винить. Он тут же нахмурился, подбоченился, бороду выпятил да всех перекричал:

— Сам-то я ездил с умом! Ну, завернул в корчму в Ловцах, так ведь узнал, что купцы там сидят, рано-порану и в путь отправятся. Ждать их, стало быть, скоро. А не торопились они, потому как вместе собирались, вместе-то не так боязно ехать через гиблое место. Будет тут с десяток телег, да охрану возьмут.

Мужики примолкли, только Пчела прогудел:

— Вона, охрана! Охрана нам не с руки…

— Отчего же? — сказал Первуша. — Это дело нам сопутное. Надобно, чтобы слух о зелёном огне пошёл, и чем больше глаз его нынче увидит, тем и лучше. Им и поверят скорее, нежели кому одному. А после уж толпой ездить не станут: делиться не захотят. Не веришь? Давай об заклад побьёмся!

Но спорить с ним никто не взялся. К тому же Тишило привёз мёду и всяких припасов, и мужики уже нетерпеливо поглядывали на телегу. Собрались у костра, и пошло у них веселье! У еловых корней оставили угощенье и лешему, чтобы не серчал и делу не мешал.

Чуть свет уж все были на ногах. Стали рядить, кого бы в дозор отправить, и послали одного мужика по прозванью Лапоть, который будто был так зорок, что и отсюда мог разглядеть, во что нынче царь одет да сколько пуговок у него на кафтане. Завид, осмелившись, вызвался тоже, уж больно ему хотелось подудеть в дудку, да его не взяли.

Взял Первуша кремень да кресало, в ладони качает, посмеивается. Другие бродят туда-сюда, кто всё ладони потирает, кто покашливает, будто рыбья кость поперёк горла встала, а Первуша нисколько не тревожится.

Они уж заготовили укрытие за тесно растущими молодыми ёлочками. Одна беда — дорога оттуда почти не видна, зато и с дороги не разглядят.

— Да что ж Лапоть возится… — пробормотал Морщок. — Пойти, что ли, самому поглядеть?

— Сиди! — велел ему Первуша. — Будут, куда денутся.

Сидят, да скоро донёсся знакомый трубный зык: едут купцы! Первуша тут с места снялся, к дороге метнулся да зелёные огни разжёг, счётом три. Управился, никто и моргнуть не успел, да как зашипит:

— Что глаза пялите? Хоронитесь!

Тут уж послышался и перестук копыт. Схоронились все в ельнике. Стоят на коленях, теснятся, низкие ветви отводят, на дорогу глядят, а кто и на брюхе лежит. Всем любопытно, да мало видно. Сопят мужики да поругиваются, друг друга локтями толкая.

Завиду такое место досталось, что и вовсе ничего не разглядеть. Вздохнул он, да что ж! Послушает, и то ладно.

Первуша заметил, к себе потянул.

— Не дело, — говорит, — такую потеху пропускать! Гляди.

Стучат копыта, скрипят телеги, и слышно, как люди гомонят — и враз умолкли, будто им рты заткнули. А после крик раздался:

— Огонь, огонь зелёный! Ох ты, огонь!

Лошадей остановили, каждый другого перекрикивает, да всё разное вопят. И «чур меня!», и «пусти!», и «не ходи!», и «шапку давай, шапку!». Вот кто-то спрыгнул наземь, побежал, из-за елей видно только, как ноги мелькают. Один из огней погас, шапка его накрыла. Тут уж и другие ждать не стали, с телег посрывались, налетели.

— Я первый увидал! — кричат. — Отойди! Моё!

Толкнули кого-то, он отступил. Против него двое не то трое вышли.

— А, ты так-то? — раздался обиженный голос. — Ишь, сам небось не бедствует, с охраною ездит, мало тебе? А, мало? Не лопни гляди!

— Ох ты, уймись, греха на душу не бери! Ведь неведомо, что за клад, да не будет ли с него какой беды. Погрызётесь, а нечистой силе того и надобно, а может, и вовсе ждёт, чтобы мы друг дружку извели!

Слышит Завид, как Первуша посмеивается. Зажимают рты и мужики, в кулаках усмешки прячут. Глядят во все глаза, что будет.

— Да раскапывайте уж! — нетерпеливо сказал кто-то. — Не удалось шапку бросить, так хоть погляжу, что за клад.

Опять на дороге всё затихло, и в этой тишине гоготнул Пчела. Ему тут же насовали локтей под рёбра, он закряхтел, но смолчал. Купцы, по счастью, не расслышали.

— Монеты! Гляди-кось, монеты, да настоящие! — донёсся с дороги ликующий крик.

— Не шибко много…

— Даровое, а ему негоже! Ну, мне отдай.

— Вот ещё! Самому сгодится.

— И у тебя монеты? — спросил кто-то с обидою.

— А у тебя что же?

— Да одни старые шишки, и шапку ещё огнём прожёг…

— А-а! Так те и надобно, жадоба! Сам кладовик тя проучил. Ишь ты, толкаться ещё будет, лезет вперёд других, возом бы тя задавило!

На дороге заспорили, а Первуша уставил на мужиков глаза, что рогатины, и зашипел:

— Шишки, значит? Это кто ж подменил?

— Да никто, мы бы ни в жизнь! — забожились мужики, сделав честные лица.

— Будет врать! Ясно, кто-то поживился. Вызнаю, кто, и с нами ему не ходить, а ежели дело испортит, крепко о том пожалеет!

Примолкли мужики, отводят глаза. Поутихло веселье.

При дороге меж тем совещались, копать ли глубже. Рассудили, что дело нелишнее, да так долго возились — впору было решить, что и заночуют в гиблом месте. Завид уж ноги отсидел, да и остальные, покряхтывая, всё пытались вытянуть то руку, то ногу, поводили плечами и ёрзали. Встать-то никак нельзя, заметят.

— Да вот хоть пугнуть их, что ли, — пробормотал Тишило, морщась, и потёр поясницу.

Но всё решил случай. Лапоть, всё ещё сидевший в дозоре, опять задудел в дудку, и купцов будто сдунуло с места, только замелькали лошадиные ноги да спицы в колёсах. Свистели хлысты, люди вопили, телеги тряслись и гремели, били оземь копыта. Встала пыль над дорогой.

— Кого ещё несёт? — едва различимо спросил Тишило и тут же протянул руку к Первуше. — Стой, куда ты!

Первуша поднялся и тряс на ладонь чёрную пыль из холщового мешка.

— Огонь разожгу, — ответил. — Хоть один успею… Ох ты, засиделся!

Пригнувшись, он кинулся к дороге. Там ещё осмотрелся, недолго повозился и вернулся, запыхавшись.

— Кто ж это отстал? — спросил он. — Ехал бы со всеми, так нет, наособицу…

Долго никто не показывался. Мужики уж стали думать, что дудка его отпугнула, и он поворотил назад, но всё ж таки послышалось неторопливое цоканье копыт, а затем прибрела и пегая лошадка, тянувшая скрипучую телегу.

— Тпру! — крикнул возница старческим голосом.

Завид подумал, что это, должно быть, едет давешний гончар со своим сыном. Отчего-то они отстали от купцов, а может, те не захотели ждать старую медлительную лошадёнку.

— Батюшка, гляди-кось, зелен огонь! — прозвучал голос помоложе, дрожащий от нетерпения.

— Да уж гляжу, а только не тронь его.

— Да как же? Удача сама в руки идёт! Дозволь мне шапку бросить, покуда он в землю не ушёл!

Настала тишина, прерываемая чуть слышным лошадиным пофыркиванием, и молодой голос раздался опять, полный тоски:

— Дозволь, батюшка! Ведь худо живём. Ведь это, может, одна удача, которая нам только и выпала!

— Лучше жить худо, да честно, — ответил старик. — Вишь, как всё переворотили, да что-то их погнало, и рёв мы издали слыхали… Не доводи до беды, не тронь нечистого огня! Не надобно у нечистой силы помочи искать.