Всё вокруг будто затихло и замерло, и кажется ему, что медленно бегут дружинники и что ещё можно уйти, да сил уже нет. Даже не страшно, не горько думать о смерти. Будто устал, да вот уснёт.

Потемнел, померк ясный день, погасло для него солнце. Только одна мысль уколола: глядеть бы этот последний миг Умиле в глаза, голову положить на её колени. Как жалко, как больно стало, что он без того уйдёт!

Тут солнце опять в глаза ударило. Моргнул волк — день всё так же светел, а в глазах оттого темнело, что медведица заслонила его собой. Отбросила она дружинника тяжёлой лапой, на второго пошла, ревёт, тот отступает.

— Умила! — слышно, вопит Добряк. — Доченька!

Скребёт волк лапами по земле, встать пытается. Из раны с кровью сила уходит, да он одно знает: защитить Умилу. Куда на мечи пошла, куда!

Медведица на него оглянулась, а в глазах слёзы стоят. Дружинников погнала, встала над ним, рану его зализывает да стонет, будто плачет. Спиною к битве поворотилась, а ну как подберутся к ней? Страшно волку, да и слова сказать не может, только мордой её толкает: уйди, уйди!

Тут царевич вперёд выбежал. Его укрывали за спинами, от колдуна берегли, да не углядели.

— Матушка, батюшка, что ж вы? — кричит. — Не надобно, остановитеся!

Все и застыли. Царь, уже с мечом в руке, знак подал.

— Дай мне его, Борис, — велит Казимир, у самого глаза горят. — Пустую избу нам сыщите да оставьте.

Бросились водяницы к царевичу, на защиту встали, шипят, острые зубы скалят, а царевич никого не видит, кроме матери. Тянет руки да зовёт жалобно:

— Матушка! Матушка, я уж так тебя ждав!

Стоит царица, как неживая. И так бледна была, а тут будто ещё сильней побелела. Разомкнула губы, шипит:

— Ты, подменыш, нечисть проклятая! Какая я тебе матушка?

Да так на него и кинулась, заспешила вперёд — никто остановить не успел. По щеке хлестнула. А он и руки не поднял, не защитился, только крупные слёзы из глаз покатились.

— Матушка!.. — шепчет.

Не стерпела Чернава, схватила царицу за плечи, да сама ей оплеуху отвесила, напустилась:

— Да как же ты сына родного не узнала! Нешто не видишь, он не подменыш!

Задрожала царица, растерялась, руки к сердцу прижала, а колдун ей кричит:

— Не верь! Нечисть над тобою смеется. Не верь! Разве твой сын может быть таким? Твой сын другой, ладный, крепкий, я один и могу его вернуть. Ты столько ждала, а теперь отступишься, своими руками его погубишь?

Тут Василий и догадался.

— Он ведь хочет облик его отнять! — кричит. — Снимет проклятие, да и возьмёт его тело, как прежде с богатырём делал.

— Что ты мелешь? — гневно воскликнул колдун.

— Да то и есть! Ты небось ждал, чтобы царевич подрос, ведь не стареешь в чужом обличье. Если дитя расти перестанет, это сразу заметят, а так у тебя годы. А эти-то мать с отцом и не знают сына, и не поймут, что рядом с ними не он!

— Да что его слушать! — вскричал Казимир. — Дайте мне подменыша. Всеслава, ведь ты знаешь, что Рада его помогла подменить…

Да только молчит Всеслава, не спешит ему отвечать, призадумалась. Тут и нянька Ярогнева подоспела.

— Не помогала она! — говорит сурово. — До последнего билась, искала, как проклятие свести. Ты вот расскажи, Всеслава, при всём честном народе, как смерти ей пожелала, как подговорил тебя Казимир. Поведай, как к реке её заманила, как из-за тебя, жизнь свою спасая, Рада водяницею стала!

— Чего? — опешил Тихомир. — Это чё за дела?

Этого, видно, и царь не ждал. Поглядел он на жену, да и сознался:

— Это я окно отворил. Я, Всеславушка. Не она.

Подошёл он к царице, за руки её взял и повинился:

— Жили мы с тобою ладно, а детушек всё нет. Такая тоска, бывает, возьмёт! Сяду на коня да поеду развеять грусть-кручину, тебе на глаза таким показываться не хочу, всех отошлю. Да и встренул чёрта на перепутье, тот мне и говорит: любое твоё желание выполню, если ты взамен исполнишь моё. А меня-то и спрашивать не надобно, дитя загадал.

Вздохнул он, головой покачал, дальше говорит:

— По всему выходило, ты уж в тягости была в ту пору, обманул меня чёрт. Да уж обещано, выполнять надобно. Он пустяк и просил: как дитя народится, в первую ночь окно незатворённым оставить.

— Борис, да неужто ты… — ахнула царица.

— Я и оставил, — горько сказал он, опустивши голову. — Оттого и за Раду вступался, когда ты её обвинила. Знал, что не её вина, а правды сказать не мог, смелости недостало. Вишь ты, на поле сечи бывал, а страха такого не знал. Допустил, чтобы ты на сестру названую гневалась, лишь бы не на меня. Сам-то себя простить не мог, и ежели б ещё и ты…

Глядят они друг на друга, молчат, за руки держатся. Тихо-тихо вокруг. А дружинники уж колдуна обступают, хотя на то приказа не было.

Ждёт царевич, глядит на отца да мать. Ждут водяницы, не уходят в озеро. По косам их всё бежит вода, пересохнет — умрут…

— Уж теперь-то у вас хватит ума понять? — воскликнула Ярогнева. — Поглядите на сына своего, у сердца спросите, оно правду ведает!

Обернулись царь с царицею, у самих так слёзы из глаз и катятся. На колени перед сыном встали.

— Что ж я натворил-то! — говорит царь. — А ведь сердце мне и прежде будто правду шептало! Запер тебя в терему, а всё ходил, глядел тайно, даже птицу-жар для тебя достал. Всё думал, она поможет… Всеславушка, и ты меня прости!

— Сыночек! — шепчет царица. — Ведь и я сердце не слушала. Порою гляжу, думаю: ведь это дитя невинное, — да тут же и осержусь. Нет, думаю, с пути меня сбивает сила нечистая, чтобы я сына родного забыла, им оставила. Боялась тебя полюбить, да сама себя и наказала, сама у себя дитя отняла! Прости меня, сыночек родимый!

Плачут они, с колен не встают. Опустил им царевич руки на головы.

— Матушка, батюшка, что вы! — говорит. — Я ведь на вас не гневаюсь, я уж давно простил.

Да тут и переменился. Был горбуном, да выпрямился; волосы были как белый куриный пух, да вот потемнели, легли на плечи. И глаза уж не косят, да так и остались чуть разными, один в зелень, второй в синеву.

Повёл царевич широкими плечами и сказал удивлённо:

— Хорошо-то как, будто туман в голове развеялся!

Глядит на них от берега волк, сам тяжело дышит. Медведица над ним плачет, рану зализывая. Бажена уж успела метнуться за полотном, толкает её, велит отойти. Дарко подоспел, перевязывают.

«Не для меня была эта птица, — думает волк. — Оттого она мне и не помогла. Царевичу помогла. Так и нужно было…»

Тут колдун птицей закричал, ударился оземь и в небо совой взлетел. Думал уйти, да старая нянька тоже оземь кинулась, чёрной вороной давай его нагонять! Вот уж сцепились, когтят друг друга, перья так и летят.

Один из дружинников лук достал. Как разлетелись птицы в разные стороны, пустил он стрелу и пронзил сову. Та оземь упала и человеком стала, лежит недвижно.

Тут хохлик, домового помощник, углядел да заверещал:

— На шее у него нож-то! На шее!

Василий метнулся, шнурок мечом срезал, да колдун опомнился и в него вцепился.

Тут уж все в бой ринулись! Молотят колдуна всем скопом, оттягивают, держат, а Василий нож ломает — изломать не может!

— Дай мне! — кричит Горыня.

Да что с ножом ни делают, тот цел-целёхонек. Тихомир уж его мечом рубанул, а ножу хоть бы что. В это время колдун зарычал по-звериному, рысью оборотился, из рук выскользнул. Хочет прыгнуть, выхватить нож и бежать, да тут медведица подоспела, ухватила за спину.

Только рысь-то быстра, сильна. Вывернулась она, когтями бурое плечо полоснула. Заревела медведица от боли.

Вертится рысь, не подступиться, уж в горло метит. Чёрный волк из последних сил подняться хочет, да лапы не слушают. Ползёт, скулит.

— Доченька! — закричал тут Добряк.

Оземь упал, встал на лапы уже медведем, от портов да рубахи одни клочья остались. Сам тяжёлый, косматый, всех растолкал, рысь ухватил, треплет. Да как головою мотнёт, рысь так и отлетела.

А нож тот проклятый ничего не берёт, а ведь пока он цел, с колдуном не совладать.