— И почему это? — Шерман пометил что-то на бумаге, сравнив с записями в толстой тетради.

— Он хотел ударить Эфингема, — довольно кивнув, он опустил руки, оставляя облачение в покое.

Шерман все-таки взглянул на сына, в первую очередь замечая вид его формы. От плеча к плечу тянулась плотная лента, которую сын сорвал вчера в порыве ссоры. Ночью Аластер сказал ему много не теплых слов, стараясь задеть или уличить в чем-то, но военачальник остался непреклонен и глух к его голосу и голосу жены. Все-таки, прислушивайся он к каждому, кто оспаривал его решения, он не носил бы своего звания. Кивнув самому себе, он вернулся к карте.

— Отправляемся! — послышалось из коридора.

Сообщение тут же эхом стало повторяться, передаваясь из уст в уста. Аластер взглянул в окно, наблюдая за последними из тех, кто заходил в вагоны. Поезд, тихо зарычав, качнулся, медленно начиная свой путь. Он вздохнул, чувствуя на груди вес ленты.

Сегодня его брат и впрямь станет совсем большим.

***

Своды потолка давили на плечи. Всё было здесь, в её спальне, недвижимо. Лишь тихие шаги часового механизма напоминали о реальности, отвлекая от пустоты, что разрасталась внутри него.

Кровать была туго застелена тонким пледом, который когда-то лежал внизу, в гостиной, на одном из любимых маминых кресел. Её подушки были пышно взбиты и уложены гнездом, что окутывало её плечи и поддерживало голову. Эфингем часто стучал пальцем по колену, что было обтянуто черной тканью плотных штанов. К концу медленно крался третий день траура. С минуты на минуту должна была начаться церемония прощания, а он лишь наблюдал за медленно опускающейся пылинкой.

Дверь скрипнула, приоткрываясь. Юноша даже не обернулся, замерев, словно статуя.

— Эфингем… — тихо позвала его гувернантка, проходя вглубь комнаты. Она положила ладонь на его плечо, заставляя крупно вздрогнуть. — Пора…

Эфи медленно поднял на неё взгляд опустевших глаз, в которых еще неделю назад плескалась детская беззаботность. Ничего не ответив, он лишь поднялся, покидая материнские покои. Женщина взглянула в отражение, видя в нём собственное уставшее лицо и стремительно стареющее под грузом домашних забот тело, облаченное в закрытое черное платье.

— Он справится, миледи… — вздохнула она. — Он справится.

Эфингем вышагивал по коридору, ведущему к выходу на задний двор, вслушиваясь в эхо собственных шагов. Он боялся отрывать глаза от пола, ведь каждый угол этого треклятого дома был наполнен… Ими. Гадкими воспоминаниями, что никак не желали отступать, впиваясь в истерзанное горем сознание.

— Эфи! — звучал смеющийся голос брата, что отражался в каждом уголке поместья. — Я тебя всё равно догоню!

Звонко взвизгнув, мальчишка резко изменил траекторию, заставляя старшего сомкнуть руки напрасно, и свернул в небольшую комнатушку в конце коридора. Эфингем мотнул головой, отгоняя от себя мираж. Из-за спины ему вновь почудился голос Аластера, что звал его, добродушно посмеиваясь и будто умоляя обернуться.

— Эфи!.. — растворялось в воздухе.

Он знал: всё это лишь тень минувших светлых дней, что падала на прогорклую суть настоящего. Этот дом вытянул из него все соки и стёр в пыль тягу к существованию. При живом отце и брате, находясь в огромном фамильном поместье — он остался бесприютным сиротой. Ему чудилось, будто он идёт хоронить не только мать, но и самого себя. Точнее, старую версию себя. Того наивного мальчишку с лучистыми глазами больше не вернуть.

Ненадолго замерев перед массивными дверьми, что вели в главный зал, где обычно проводились пышные мероприятия, он вздохнул, укладывая ладонь на дверную ручку. Хотелось в последний раз поддаться ребенку внутри и сбежать как можно дальше, но Эфингем лишь решительно отворил дверь, проникая в зал.

Люди толпились густым чёрным облаком, залепляя обзор и проход. В сознание попыталось проникнуть что-то вроде едкой иронии. Где всё это множество родственников и близких друзей были раньше? Где они были, когда Элизабет болела? Где были, когда в муках покидала этот мир? Эфи упрямо мотнул головой, пытаясь отогнать от себя эти мысли. Ему искренне не хотелось омрачать своими чувствам столь важный день.

Толпа покорно расступалась перед ним, и формировала живой коридор, затихая. Каждый тихо кивал ему, выражая соболезнования, каждый утыкал в его спину тяжелый взгляд полной жалости.

Там, в самой дальней части зала, на своеобразной сцене, где обычно располагалась живая музыка, лежала она. Свет вонзал в её тело два плотных луча. Ложем её служил массивный белый гроб, усыпанный цветами и черными лентами. За его бортами Эфи не видел лица Элизабет, лишь предполагая, как смерть могла изуродовать его нежные черты. Он приближался к матери не чувствуя ног, слыша, как громко ухает его сердце.

Наверняка на ней не осталось и следа былой красоты. Наверняка её кожа покрылась волдырями и потертостями, волосы исседели и стали похожи на жидкий прах. Скорее всего тонкие руки искололись, превращаясь в крючковатые ветки, что держали сейчас завядшую в них розу. Как было бы славно, если в представшем теле было сложно узнать маму. Было бы так легко отпустить её.

Ему, как члену семьи усопшей, полагалось пройти чуть дальше к стене, чтобы по традициям их фамилии проводить женщину в последний путь. Но он замер у подножия гроба, не в силах оторвать от женщины глаз.

На лице растворилась болезненная истома, с которой она уходила на тот свет. Вместо неё на расслабленном лице было заметно лишь благоговейное спокойствие. С щек пропал румянец жара, оставляя лишь чистую бледную кожу. Она не была похожа на труп. Казалось, что она вот-вот распахнет глаза и проснётся, тепло улыбаясь сыну.

Сжав зубы, он всё-таки встал на положенное ему место и крепко зажмурил глаза, пытаясь сдержать рвущиеся слезы. Разорвав визуальный контакт с происходящим, он потерял всякую ориентацию во времени. Толпа равномерно гудела, позволяя выцеплять из их обсуждений лишь редкие слова.

— …поезд… — досадливо заметил кто-то.

— …фронт… — вторил другой.

Эфи мелко выдохнул, стараясь забыться. Впереди самая тяжелая часть этого дня, за которой последует лишь бесконечная тоска. Боль утихнет. Он был уверен.

В мыслях вдруг зазвучала нежная материнская песня, что она, бывало, напевала, сидя у окна. Эфингем укладывал голову не бесчувственные колени, а женщина мягко перебирала его темные пряди.

Вдруг тихое течение мелодии стало разрываться из-за гулкого грохота, что донёсся до слуха мальчика будто из иного мира. Толпа утихла. Воздух сотрясали тяжелые шаги и лязг металла. Мальчик не решился открыть глаза даже тогда, когда почувствовал, как над ним нависла чья-то тёмная тень. Она то ли угрожала, протягивая к Эфи свои щупальца, то ли защищала, укрывая его своим плотным шлейфом.

Хриплоголосый священник начал свой нудный панихидный стон, отражающийся от стен и забивающийся в уши мальчика. Он был так утомлен предыдущими бессонными днями, что теперь был готов уснуть, стоя у всех на виду. Никогда ещё он не ощущал себя столь одиноким и опустошенным.

Речь священника прервалась. Вновь вступило встревоженное многоголосие толпы. Каждый, кажется, по очереди, пытался вспомнить что-то светлое об Элизабет. Должно быть было трудно изображать скорбь, ведь они не виделись с женщиной много лет и её следы давно стёрлись в судьбах этих совершенно чужих людей. Каждый вещавший повторял предыдущего, отчего все они сливались в полифонию.

— Поднимайте гроб, — сухо скомандовал кто-то, заставляя Эфи тут же открыть глаза.

Неужели теперь всё всерьёз?

— Нет! — выпалил мальчик, кидаясь к мужчинам, что уже пристроились рядом с ложем леди Цепеш. — Не смейте трогать её! Она!..

Тяжелая ладонь рухнула на его плечо, пригвождая юношу к полу. Он растерянно выдохнул, вцепляясь взглядом в умиротворенный лик матери. Слуги, не замечая более возражений, подхватили гроб на углах, медленно поднимая его.

Эфингем медленно обернулся назад, чтобы увидеть, кто мог осмелиться остановить единственного представителя его фамилии, но лишь охнул.