1996 Два века Чтобы персидскую не забывали силу, Чтоб с русскими не спелись, — на ноге Всем изнасилованным подрезали жилу. Так пожелалось евнуху Аге. Потом на Авлабаре [6] и в Харпухи Десятилетия и до преклонных лет Все ковыляли смуглые старухи… Той памяти сегодня нет. Еще одна исчезла из империй. Как долгожительницы те, Речь русская бредет по Дидубе и Вери, Очаровательная в хромоте. 1990–1996 Отчет За двадцать лет, что ты лежишь в могиле, Большие перемены, старый друг! Не выжил мир, в котором все мы жили, Рассыпался и разбежался круг. Твой город пал в дыму кровопролитья, Твоя семья живет в другой стране… Ну а мои поступки и событья Не описать, не перечислить мне. Возможно там, где траурные марши В ликующий мажор перетекли, Все знаешь сам… Теперь тебя я старше, Все тягостней видения земли. Лишь иногда тебе бываю другом В постылой этой жизненной борьбе: Светящееся облако над лугом Порой напоминает о тебе. 1996 «Утро, полное нежной лазури…» Утро, полное нежной лазури, И горит, и сияет Кавказ. Все запело под рокот чонгури И готовится кинуться в пляс. Может быть, в этом праздничном свете Снова юной окажешься ты, Не окончатся пиршества эти, И твои повторятся черты. То ли в чашах вино золотится, То ли шумный пошел листопад, И красавиц нетленные лица Из темницы столетий летят. 1998 Фотограф Из черноты он брал глаза и губы, И часть руки, придерживавшей маску… Так вылеплено множество личин. И вот, пожалуй, чересчур правдивы Министр самодовольный и продажный, Поэт-осведомитель и актриса, Как щука, проглотившая червя. Не раз пытались выкупить портрет И негатив такие персонажи. Покуда фото сохли на веревках, Варил фотограф дивные ликеры Из пряных трав и высохших сластей. И, наливая, все припоминал Гимназию, где на последней парте Сидел с ним рядом Берия Лаврентий. На сломанной тахте лежал старик, Кремлевского фотографа не вышло. Вернувшись с фронта мировой войны И с Пуришкевичем сдружившись в Ялте, До Грузии добрался, но в Батуми Выл пароход. Семейство собиралось. Ночь проведя бессонную в каюте, Он выбросил на пристань чемодан. Да, Пекелис был брат Грегори Пека. Красив и в девяносто. Моложав. И женщины любили Агасфера. Как он был стар! Таким же стариком Его и в детстве помнили старухи, А он их годы запечатлевал. Ликеров терпких выветрился дух. Сгорело все. Лишь на меня ночами Тбилисские глядят леонардески. 1998
Памяти фотографа Прекрасны точность, убедительность, Но благородней, богоданнее Таинственная приблизительность, Чем очевидность попадания. Лет шесть меня фотографировал Искусник нищий и великий, Моими лицами жонглировал, Во мгле выискивая лики. И ревность угадал тогда еще И выжидающую ярость, Души, при жизни умирающей, Необеспеченную старость. И эту душу он выматывал, Выхватывал из черной Леты… А в остальном права Ахматова: Умрешь – изменятся портреты. 2002 Праведник На четверть века, в общем ненамного, Я пережил того, кто жизнь мою Увидел всю из горнего чертога И отбывает новый срок в раю. Клиническую смерть уже изведав И чуть помедлив, чтобы молвить мне О том, что тщетна тяжба двух заветов, Он обращался к звездной тишине. Земные озабоченные лица Он изучал, впадая в забытье. Не ведала грузинская столица, Что в путь собрался праведник ее. Немногословный, пил он ахашени… Иль в учрежденьи, где столкнемся мы, Подписку взяли о неразглашеньи, Как в юности в преддверии тюрьмы? 2000 «Там сейчас краснеют горы…» Там сейчас краснеют горы И до места торжества Провожает за Гомборы Убежавшая листва. И туманная услада В откровении дана Молодого винограда, Несмышленого вина. И дорожные ухабы И ложбины бодрых рек Утекли бы в чан, когда бы В душу не ушли навек. вернутьсяАвлабар, Харпухи, Дидубе, Вери — старые тбилисские кварталы. |
