«Там были души женские поглубже…» Там были души женские поглубже, Они гостей прочитывали тут же И знали, кто и для чего пришёл. Покуда муж звал за накрытый стол И в тостах изощрялся балагуря, Ломилась в дом невидимая буря. Глаза спешили (хоть чужому – пусть!) Свою тревогу высказать и грусть, Не выразив ни тени своеволья… И длился разговор среди застолья С хозяином – горячий и живой, И молчаливо-искренний – с женой. Местный колорит Цветы, верёвки бельевые, Детей крикливая игра И связки перца огневые, Всё это – в тесноте двора. Судьба, лишившая простора, В кругу соседского тепла Завмага, опера и вора, И живописца собрала. Обед. Несут вино, закуску На общий стол со всех сторон… А там девчонка гладит блузку, И солнцем высвечен балкон. И к ней-то, нежной и воздушной, Летит над смесью голосов, Над перебранкой добродушной, Влюблённого призывный зов. И вот сбегает по ступеням Она, желанна и легка, Овеянная нетерпеньем Автомобильного гудка. Звиад И по лицу большие слёзы Размазывавший кулаком, С экрана он, лишённый дозы, Вещал, что с истиной знаком. Вопил, что лучше этой власти Не будет в мире ничего, Был даже искренен отчасти, И время вынесло его. И на одном из первых сборищ, Суливших голод и отстрел, Шептался с дамою, злословящ, И зорко в сторону глядел. А мы в толпе стояли рядом, Он быстро головой повёл, Меня обдал скользящим взглядом, И этот помнится укол. «Изнурённый ненужной интригой…» Изнурённый ненужной интригой Уходил я в иные круги, Где кричали попутчики: «Прыгай!» И велел провожатый: «Беги!» Я, изведав отвагу и негу, Над провалом бежал по бревну, И, скатившись по вечному снегу, Прожил жизнь за минуту одну. Пусть в долины пришлось возвратиться, Но уже до скончания дней Этих горцев гранитные лица Над дорогой склонились моей. И ничто эти страсти и страхи Перед ведьмой, во мраке ночном Освещенной коптилкою пряхи И с проклятием рвущейся в дом. «Кузнечики во мраке стрекотали…»
Кузнечики во мраке стрекотали, Жемчужные мерцали светляки, И в темноту вошла богиня Дали С победоносным рокотом реки. И то была Диана и Пленира, Белым-бела и вся обнажена, Одним рывком обнявшая полмира, Полнеба охватившая Луна. И ты испил неведомой отравы, И всё припоминаешь вдалеке, Что этой ночью нашептали травы На сокровенном древнем языке. И, может быть, с крутого переката В последнем сне, предсмертном, колдовском Еще туда вернёшься, как когда-то По леднику скатившись кувырком. Рукопись Он руку опустил в дупло И вынул рукопись оттуда. Её трухою занесло, Но буквы целы, это чудо! Счастливый случай. Но ведь нет Случайного в чаду сансары. И повесть эта столько лет Ждала, суля судьбы удары. И, может быть, к нему воззвав, Тысячелетья год от года В ней Варлааму Иосаф Твердил о радости ухода. Гомбори По обе стороны хребта Лесов осенних густота. О, как они гормя горят! А воздух напоён вином, В долинах давят виноград, И горы в мареве хмельном. О, как тогда бушует, пьян, Листвы багряный ураган! И по дороге мчится вслед, И нагоняет столько лет. Верхняя Хевсуретия Вернуться ль путем небывалым В расселину между мирами, Туда, где прикованный к скалам Страдал Прометей-Амирани? Цвели эдельвейсы на кручах И ржавые цепи свисали. В разрывах туманов текучих Виднелись дороги спирали. Пролёг по высотам Кавказа Путь демонов и скалолазов. Ночами текли многоглазо Над Грузией груды алмазов. Страна под громадной Селеной, Богиней охотников Дали, Казалась особой вселенной, Земных в ней властей не видали. «В ущелье дарят бурку…» В ущелье дарят бурку И наливают эль, И девочку-хевсурку Кладут тебе в постель. Смеющиеся лица Благословляют дочь. Пытаясь отстраниться, Ты выбегаешь в ночь. И длится гул… О ком он Гласит в годах былых? В нём горных духов гомон И говор водяных. И входят в сон оттуда Разгневанная речь, Напиток Робин Гуда И крестоносца меч. |
