II И Ганнибал бы взял тебя на ложе, Увез бы в лунный холод Карфагена. Любви твоей возжаждавший до дрожи, И Ганнибал бы взял тебя на ложе… Хотела б леди Макбет стать похожей, И нож вручила б мужу… О, измена! И Ганнибал бы взял тебя на ложе, Увез бы в лунный холод Карфагена. III Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной! Хрустальной шеи мучает загадка, О, этот лик, желанный, незабвенный! Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной! Мечта взмывала, словно ветер пленный, Ярмо любви нести легко и сладко! Сравнись, мой стих, с влюбленною Селеной! Хрустальной шеи мучает загадка. Джоконда Пятисотлетьем ранее – над Арно — Не так же ли луна была светла?! И нас любовь, как прежде, лучезарна, Опустошила, к смерти подвела. Так эта ночь, расширившись, блистала Так страсть росла, сметая волнолом… Твои уста в улыбке бледно-алой Целуют память, спящую в былом. И не было, и нет пути иного, Одной судьбы нас обожгла печать, И ждет создатель, призывает снова, И снится сад Эммауса опять. Не солнце ли Флоренции и ныне Нам светит, уплывая на закат, И, словно снег горячий, бело-синий, На плечи крылья ангелов летят. В родном кругу, на благодатном лоне, Минувшее вернулось, и луна В своем немом, сверкающем наклоне Все так же ослепительно-бледна. На синий берег нового прилива Вновь наши тени вышли… В тьму и сонь К тебе уходит сердце торопливо, И я горю, и падаю в огонь. Твоя улыбка – та же… Что могло бы Ее стереть на ожившем холсте!.. Я – ветхий Лазарь, вышедший из гроба, Спаситель я, распятый на кресте. Пути к спасенью не было иного… Бела садов небесных благодать. И наш Творец нас окликает снова, Клеймит любви блаженная печать. Следишь с улыбкой за живым светилом, Луна белеет и плывет в ночи. Нас обжигает снегом легкокрылым, Потоков звездных падают лучи. Твоя улыбка расцвела в эдеме, Раскрыв небес хрустальный водоем… И входим вновь, переступая время, В Голгофу и Эммаус мы вдвоем. Раздумья у моря Я к тебе прихожу, чтобы пеньем валов насладиться, Но чего я страшусь и откуда такая тоска? Погляди, это – я, обреченная жить небылица И неслышное зернышко в складках шуршащих песка. И когда в небесах меркнет солнца пожар огнекрылый И восходят светила в полях голубой высоты, Ты зачем, в мою душу вливаясь божественной силой, Волны дум в ней рождаешь, прозрачных и грозных, как ты? Теша слабый мой разум, зачем ты в ночи говоришь с ним. Воплотившее вечность? Затем ли, чтоб, ширью пленен, Я искал отрешенно подобье свое во Всевышнем Или немощным слухом внимал бы теченью времен? Этот мир вне меня, но ведь он и во мне тем не мене. Даже смерть – та же жизнь, ведь она – только мысль! Мы живем… Ну, а где же исток этой жизни?.. Где встать на колени, Где увижу я храм, чтобы жарко молился я в нем? Море, перед тобой я стою в одинокой печали. Где вы, детские годы?! И ночь, словно пропасть, черна… Человек и природа когда-то мне сердце смягчали, Сердцу трепет внушали в далекие те времена. Где то время, когда жадный взгляд устремлял я к созвездьям, И меня овевало высоких небес волшебство?! Но пуста высота, истерзавшая сердце предвестьем, Опустела она, и сегодня там нет ничего. О, совсем ничего! И лазурь вероломна и лжива. Эти нежные звуки, и запах, и красок пожар — Только призрак и сон, лишь блаженная греза прилива, Ощущений мираж, мимолетное веянье чар! И уж если навеки все сущее сгинет в размоле, Я веленье судьбы без упреков, как милость, приму, Сердце, полное грусти, как чашу, о вечное море, Я тебе принесу, чтобы пенью внимать твоему. Имеретия
Я уж не вижу тебя. Не может Марево долов твоих голубое Песни услышать моей, и всё же Рук к тебе простираю с мольбою. Так отчего ж мне, как небылица, Грезятся гребней твоих руины? И умереть я хочу, и слиться Кровью и плотью с твоей сердцевиной. Что ж полюбил я и снег, и ливень, И ключ заглохший, и лист увядший, И май, что моря синей, бурливей, И эти чащи – обитель каджей? Слышу я сладкую песнь пастушью, Слушаю жадно, неутомимо. Пьян алычовой кислою сушью, Снова под летним ливнем я вымок. Вновь, переваливаясь покато, Тропинкой узкой в пыли лениво Волы шагают и до заката Блестят мотыги над шумной нивой. Очи живою водою вымыв, Я пробудился, очнулось тело, И легионами серафимов Вдруг вдохновенье в груди запело. Полон немым и сладостным хмелем Сини бездонной, хочу начать я Давнюю жизнь… Зерно перемелем, Тесто замесим, чтоб выпечь мчади! Нет, никогда, как бы годы не мчали, Зелени пажитей не забыться! Снова в марани бурлит мачари, Золотом спелым бушует пшеница. Снова в ночи на мосту дощатом Полные арбы скрипят все чаще. В полдень на поле пустынном, сжатом Спит крестьянин под солнцем палящим. Солнцем облитая и луною, Благословенная небесами, Родина, снова ты – предо мною, К почве твоей я припал и замер. Так приюти в том плетеном доме, Где по-грузински качают зыбку, Где стоголосая песня сломит Бедное сердце музыкой зыбкой! Вновь босиком, обернувшись ланью, — Перебегать по холмам родимым, Как по коврам, от поляны к поляне, Хижин дыша отдаленным дымом. Снова изведать нежность Орпири, Гостеприимство узнать Чаладиди, И Черноморской соленой шири Почуять ветер, на берег выйдя. Там, где леса, что ушли под воду, Рослая скрыла от глаз осока… Мгла разбежалась по небосводу, Чьи огневые концы далёко. Я прихожу к тебе, чтоб смиренно Молвить, что все ж дана мне награда: Я, соловей, улетевший из плена, Плача, пою у любимого сада!.. Молвить о том, что в груди, не смолкая, Сердце поет еще, как саламури. Дорог мне, сыну грузинского края, Даже песок твой, клубящийся в буре! Благословеньем неба родного Року противлюсь, не уставая. Я возвратился, чтоб вновь и снова К тебе приникнуть, земля святая! |
