Эдельвейс С печалью провожая рейс, Когда-то сердцу близкая Мне подарила эдельвейс Красавица тбилисская. Охотник с гор его принёс, Из Верхней Хевсуретии, И было драгоценней роз Священное соцветие. Сам не достиг я тех высот И не пришёл с победою, Но, возвращаясь в город тот, Я молодость преследую. Ну, да, вот здесь она жила И так ждала, и верила, И старых писем не сожгла, Хранила холод Севера. Чтоб здесь на шёлке не поблёк, Мерцающем малиново, Неумирающий цветок, Сосед гнезда орлиного. Хевсурский мотив Она хотела быть мужчиной — Лихих коней одолевать, Промчатся над речной пучиной, Меча сжимая рукоять! Возможный случай, пусть и редкий… И сердце замысел прожёг — Тут нужен, как учили предки, Для превращения прыжок. Ну, да, над радугой чудесной Всего лишь прянуть в млечный дым, Подпрыгнуть весело над бездной И стать хевсуром молодым! Но мало в жизни было радуг, Мечей и золотых удил, Страшил чернеющий распадок И жалкий муж детей плодил. «За перевалом спустишься к реке…» За перевалом спустишься к реке, В густую непрерывность канонады, Во мглу теснины. Вот невдалеке Свирепой пены белые громады. Пойдёшь из блеска и гремящей тьмы Туда, где обозначилась дорога. Покатые потянутся холмы, До вечера ещё их будет много. Но после гор уже не устаёшь, И чудится, что отдыхают ноги. Идти, лелея радостную дрожь, Ты можешь вечно по такой дороге. С тобой навеки всё, что миновал… Как вдруг круженье на подъем похоже, И в нежной дымке – новый перевал, Которого не одолеть… И всё же… Художница Вижу, вижу две каморки, Тесный морок, и в одной Раздаётся из-за шторки Голос матери больной. А в другой течёт и длится Мир безумий и чудес, И премудры злые лица Королев и клоунесс. Кофе с чахлым хачапури, Запах краски, ералаш, Море яркости и хмури, Мир знакомый и не наш. Вот какая мастерская У художницы была. Чёрным ходом выпуская. Отворачивалась мгла. В заключенье каждой встречи Там, на лестнице крутой. Что-то падало на плечи, Обдавало пустотой. И, рывком толкнув к перилам, Накрывая все цвета, Вихрем духов многокрылым Набегала темнота. «И с возрастом утрата цвета…»
И с возрастом утрата цвета — Исчезли краски прежних лет, В густых снегах лишь снится лето, И воцарились тьма и свет. И этот свет многосоставен, И столь же скрытен, сколь открыт, И темноте, конечно, равен, И эта тьма тебя слепит. В её мерцанье пишет Пимен, И оживают времена, А в живописи цвет интимен, Лишь форма Промыслу верна Сурб Саркис[14] И старцы дряхлые Тифлиса, Бывало, только одного — Ещё дожить до Сурб Саркиса — Хотели, только и всего. Всё тает в городе любимом, И это самый воздух пьян, Смешавшийся с шашлычным дымом, — Такая радость у армян! Но знали праздник и грузины, Все языки, что жили тут… И вот уж лёгкие корзины С цветами первыми несут. Вот жизнь промчалась, как неделя, И невозвратен мой Тифлис, Но веет розами апреля Весны предшественник Саркис. Из книги «Язык цветов» (2023) Грузинское Так волновало это пенье И в нём рыданье И гордое долготерпенье, И ожиданье. Народа мудрость и наивность И с жизнью ссора, Мечтательная заунывность Глухого хора. «И когда иссякает терпенье…» И когда иссякает терпенье И сникаешь от разных забот, Погрузиться в грузинское пенье, Как уйти в беззаботный народ! Только вряд ли он впрямь беззаботен. Вот, задумчив и даже сердит, Он с клеенчатых чёрных полотен На течение жизни глядит. Оттого и нужда в каламбуре, Что соседствует с пиром беда. О печали сказать, балагуря, Это надо уметь, господа! Плещет море лазоревой нивой, Отозвались глубины земли… С этой грустью, отчасти шутливой, Совладать никогда не могли. вернутьсяДень святого великомученика Саркиса, отмечаемый армянской церковью 11 февраля. |
