В том городе светоотдачи, Где долго день сиял и гас, Я полюбил еще горячий, Густой предсумеречный час. В час предвечерний, говорливый Казалось, будут вечно течь И жизни уличной приливы, И ветра медленная речь. Роился здесь счастливый случай, И, сколько лет ни проживи, Все той же прозы сон тягучий Жег ожиданием любви. Еще в предсумеречном свете Я вижу ветхость милых лиц. Тянулись долго годы эти, И свету не было границ. Все звезды вспыхивали разом, Ночной Тифлис в наплывах мглы Казался выплеснутым тазом Печного жара и золы. 1982 Порфирий Горы в тюле лиловом дыма, Беспризорного ветра свист. И Порфирий, проконсул Рима, Спит в гостинице «Интурист». Все с похмелья ему немило, Словно кесарь возник во сне. Вот и солнце взошло уныло В застекленной голубизне. А вчера на подмостках театра Ветеранам вручал венки. Улыбалась ему Клеопатра, Аплодировали царьки. Были храмы, торги, ремесла, Государственный интерес… За эфесской гетерой послан Прокуратора «мерседес». Патриархи сидят в папахах И доносчики чинно ждут. Предстоящего пира запах Пробивается там и тут. Нынче дань принесут аулы… Прямо в душу из красной мглы Хмуро кесарь глядит сутулый, Чью-то печень клюют орлы. 1987. Тбилиси Хоруми[4] Напряженно-натужные хоры И топочущий бешеный круг, И тушинские, пшавские горы, Из тумана шагнувшие вдруг. Их вершины глядят все угрюмей, И в ущельях рождается звук, Стих Важа [5], словно грохот хоруми, Тяжесть за руки взявшихся рук. 1987 Мечта Победно и резко гремит «Марсельеза», Скрежещущих кровель клокочет железо, И голуби тучей взмывают, звеня. И речь президента, и холод портала, И вялые залпы ложатся устало В горелое золото рыжего дня. И видятся смутно мансарды Тбилиси, Где жадно стремится к полуденной выси, Берется за кисти и лепит слова Мечта о Париже, разлитая в зное, И жизнь прорезает движенье сквозное, В горячих дворах шевеля дерева. 1989
Воспоминания о Параджанове Лишь в хаосе прекрасен Параджанов, На выставках он – средний коллажист… Бывало, на приезжих жадно глянув, Он становился ласков и речист. С печалью многогрешно-величавой Дурил, мертвел, морочил, бредил славой, Метался, простаков сводя с ума. О каторге вещая благосклонно, Вдруг оживал, как черная икона… Но жуткий след оставила тюрьма. Какая-то запекшаяся рана… Он был во многолюдстве одинок. И полотном разорванным экрана Свисающий казался потолок. Какая цельность и какая груда! Обломки, драгоценности, цветы, Ковры, гранаты, бронзовое блюдо, Взгляд виноватый щедрой нищеты. Одно меня бодрило поученье, Когда в душе и в доме – сущий ад: «Всегда имей миндальное печенье, И ты – богат!» 1994 Хванчкара Я думал о свойствах вина хванчкара, Какая в нем светится радость, Как нравится девочкам эта игра, Святая атласная сладость! Позднее полюбишь, как юность свою, Пронзительность кинзмараули, Как будто бы в ту же густую струю Немного печали плеснули. Потом в горьковатом и рыжем вине Оценишь надежного друга… Но только зачем эти праздники мне, Когда начинается вьюга? Когда зацветает родная лоза, Вино прошлогоднего сбора В кувшинах бушует, идет как гроза, Как пенье грузинского хора. И голос его, обжигая до слез, Мерцает в полях ледовитых, Где сорокаградусный русский мороз — Как национальный напиток. 1995 «Растрачены годы в потемках твоих…» Растрачены годы в потемках твоих, Пропали в подвалах, в духане. В груди, колыхаясь, колотится стих, Подъемов твоих задыханье. Я видел: за пыльными стеклами шьют, Тачают, и чинят, и месят, И шел мне навстречу ремесленный люд И плыл заблудившийся месяц. Лазурь с пожелтелой, заблудшей луной И лиственный шум у порога. Родное окно горожанки одной, Излука небесного рога. Где вечные гаммы, терзавшие слух, И вскрики детей голосистых, И светлые лики юневших старух, Пленявших царя гимназисток? Всегда под хмельком и немного всерьез Ты мне говорил о высоком. Твоих живописцев тяжелый психоз Взирает всевидящим оком. Могу, улыбаясь, заплакать навзрыд, Кольцо отпуская дверное. В твоих переулках, порхая, парит Сестра моя – жизнь, паранойя. вернутьсяВажа Пшавела (1861–1915) – великий грузинский поэт. |
