«И Маяковский, бормотавший что-то…» И Маяковский, бормотавший что-то, Когда его зарезав без ножа, В любви соединялись два сексота И хаяли, на привязи держа. Кляли его, и становился тише, Пока совсем в стенаниях ни стих Теперь пригодный только для афиши Тонический имеретинский стих. Он жалок был, но в недрах сокровенных Его души, во мгле его тоски Вращались очертания вселенных, Пылающих миров материки. Галактион Табидзе Арест жены припоминая, Он, пьяный, шёл, куда вела, Петляя, бабочка ночная, Туда, где чуть светлела мгла. Вбегая в чью-нибудь квартиру, Кричал: «Пришел Галактион!» И горько жаловался миру… Несли вино со всех сторон. Порой, решив коллег обидеть, Льстецов презревши волчью сыть, Любил с расстрельщиком он выпить И с прокурором пошутить. «Грузинскую отроковицу…» Грузинскую отроковицу По скалам пронесли в аул, И этот облик нежнолицый В чертах абрека промелькнул. Во исполнение заказа Немало выкрали невест. Роднились стороны Кавказа, Перенимая взгляд и жест. Теперь терпи и брань, и ласки, Наречье чуждое учи И помню, как в заздравной пляске Стучали франкские мечи. … Пришедший к позднему застолью, Ты здесь минувшее нашёл Присыпанное сванской солью И прахом выселенных сёл. Тифлисское И там корзины с виноградом Кинто [23] в руках носили на дом, Взвалив на плечи бурдюки… Сион и кирха были рядом. Затем, от них недалеки, Армянский храм и синагога, Мечеть суннитов… Выбирай! Различные жилища Бога, А здесь земной тифлисский рай. Жаль, Сталин невзлюбил шиитов, Он их узорную мечеть Из бирюзы и лазуритов С лица земли велел стереть. Потом сатрап, опившись чачей, Разрушил славный мост Ишачий. А ведь когда-то – не совру! — Там Лермонтов, с ревнивым князем Борясь, его швырял то наземь, То прямо в буйную Куру. Застал в прощальном запустенье Я этот город, но зато В мой сон еще врывались тени Вдогонку мчавшихся кинто. Старо-грузинское
И две грузинские красавицы — Одна брала подругу под руку — Прогуливались, где понравится, И снились старику и отроку. При Николае и при Берии Тянулись шествия державные, Но оттеняли гнёт империи Прогулки эти своенравные. И, отлетая в холод Севера, Смущая сон Великороссии, Звучали шелестенье веера И пения многоголосие. «Красавица мелькнувшая тревожит…» Красавица мелькнувшая тревожит И жизнь спустя… Такую красоту Завоевать случается, быть может, Да только не удержишь на лету. Но пируэт запомнишь стрекозиный, Потом отлёт… Когда-нибудь пойму, Что красота, как говорят грузины, Принадлежать не может одному. «Улицы эти – подъёмы и спуски…» Улицы эти – подъёмы и спуски, В тучах луна, В этих дворах разговор не по-русски, Запах вина. Хоры, танцоры, горластые дети, В дымке холмы. Припоминанье о пламенном лете В буднях зимы. Бедность и бред старика-живописца, Прелесть швеи, Праведник, с властью решивший погрызться, Ветра струи. Скука сатрапа, блаженство гуляки, Споры, пиры И ожиданье подруги во мраке После игры. Гул декламации в недрах подвала, Эти года Жизни в легенде… Как это пропало? Скрылось куда? «Снится клёкот в тех теснинах…» Снится клёкот в тех теснинах, Где когда-то в гору шёл, Где над мглой руин старинных Бодрый носится орёл. Башен рушащихся – выше, На поток бросая тень, Над скалой, где в тесной нише Замер розовый олень. Над молчанием суровым Громоздящихся высот, Над твоим имперским словом, Что теченьем унесёт. «Уж не взойти на перевал…» Уж не взойти на перевал И не увидеть с крутизны Мир, где когда-то побывал, Куда порой уносят сны. Внизу одно селенье есть, Чей камень вихрями продут. Там кровную лелеют месть И кровника полвека ждут. Там он кому-то в грудь вонзил Неистовую сталь свою, И осыпается кизил, Роняя красную струю. вернутьсяКинто – мелкие торговцы, занятые продажей овощей и фруктов в разнос. |
