— Как ты? — опасливо прошептал он, отцепил край Асиной куртки от крючка ветки, дернул за руку, поднял. — Ты меня напугала. — Отряхивая снег, мох, хвою постукал по спине, заду. На секунду создалось ощущение, что отшлепал за своеволие и своенравие. Щеки из алых перекрасились в бордовые, а в глазах появилась смесь дьявольской радости и усталости.

Ася молча отстранилась и, цепляясь за ветки, пошла вдоль дерева. Уже никаких угрызений совести, только злость. Пусть теперь ждет. Герой сумасшедшей одноклассницы! Зря что ли рисковала? Теперь без подарка она отсюда точно не уйдет. Она сбивала снег, пыталась отодрать кору и понимала, что дерево настолько окаменело, что слилось с корой воедино, даже ветки были убийственно мертвы. Сколько же веков оно здесь лежало? Может, со дня сотворения мира, образования Уральских гор? Никто, впрочем, на это не ответит. От удачного спасения и приятных поисков коры, Асина злость совершенно улеглась. Она разгребла снег у основания, выбрала самое надтреснутое место, как Шурале, воткнула пальцы в расщелину и с силой потянула на себя. Удалось отодрать щепу размером с ладонь.

Со дна воронки потянулся черный туман ночи, сквозь него пробивалось остаточное движение солнца, которое покатило в свою неведомую спальню, оставляя после себя длинные дрожащие тени. Мороз показал свои зубки, старательно покусывал щеки, спину. А остывающее дыхание ветра разбудило зайцев, птиц. Когда завыла собака, Ася вздрогнула, прислушалась — пусть это будут собаки, а не волки. Еще пришло на ум, что неплохо бы подкрепиться вот здесь, на дне воронки, на стволе окаменелого дерева. Теперь от сала откусывали попеременно.

От перекуса появилось тепло, которое поднималось от живота к вискам, спускалось по позвонкам к ране. Она категорически не желала успокаиваться. Постепенно промокала сукровицей, противно прилипала к майке и напоминала Асе, какая она бестолковая, неудачливая. Мнила себя взрослой, а рассуждала как наивный ребенок, обнаруживая какое-то безграничное сиротство души.

Небольшой толчок, и молодое крепкое тело одним движением бросило вверх, через край пропасти, на голубой снег. Снег превосходный, теплый, мягкий, искрящийся, приправленный хвоей, створками шишек, коры. Теперь надо встать на лыжи и броситься через всю тайгу к теплому дому…

Через два часа она уже стояла в прихожей и, разбрасывая снег по половикам, стягивала с себя куртку, ботинки, штаны. Мать терпеливо смотрела.

— Что-то случилось? Ты же сказала с ночевкой.

— Я тоже так думала. Но мы их не нашли.

— Кто мы?

— Да я с Шилковым. — Ася бросила на пол кофту со снежными шарами по подолу.

— Ты чего вся в снегу?

— В воронку упала. Во смотри, — и Ася показала красную кривую царапину от трусов до подмышек.

— На глисту похожа, — вздохнула мать. — Алоэ приложи.

Мать заботливо собирала, отряхивала, шарилась по карманам. Нашла кусок коры.

— А это зачем?

— Да так, — Ася забрала трофей, положила на крышку шкафа. — Не трогай, мне для школы надо.

Раскидав по прихожей одежду, побежала греться в ванную. Попробовала встать под душ. Но через секунду пискнула от боли, оберегая рану от горячей воды, встала боком. Вехоткой поелозила по ногам, хозяйственным мылом намылила голову, расчихалась от его резкого запаха.

После душа быстро уснула, привиделся сон: на вершине горы стояли два человека, один — настоящий шаман, в птичьем оперении, с раскраской на лице, второй — похож на гигантский кусок коры. Оба били в огромный бубен. Ася присмотрелась, и вовсе это не бубен, это огромная луна, краем лежащая на вершине…

— Ну и где вы были? — ехидно спросила Ася у Кропачева.

— А где ты была? — спросил он вместо ответа.

— Мы с Шилковым всю тайгу облазили. Вы палатку вернули? Паспорт давай.

— Тут это, — затараторил Кропачев, — мы вчера поздно пришли, а там мороз минус сорок, ну ты же знаешь.

— Да не было вчера минус сорок, — сказала Ася и тотчас спохватилась. — Палатку вернули?

— Давай вечером.

— Что вечером?

— Вечером отнесем палатку.

Ася вытаращила глаза и превратилась в статую.

Кропачев смущенно зыркнул по сторонам, зорко всмотрелся в Палаускаса, зашедшего в класс.

— Серега! — Кропачев переместился между партами, догнал Палаускаса и стал что-то ему говорить и доказывать. Палаускас слушал, кивал. — Мурзина, — позвал Кропачев. — Я договорился с Серегой, он поможет.

Вечером Палаускас тащил тяжелый туб палатки. По горбатой тропинке, ведущей от универмага к пункту проката, в обе стороны двигались редкие фигуры, мимо медленно проползали усталые машины с усталыми шоферами. Вдвоем вошли в пустое помещение проката. В холодном воздухе тускло дрожала лампа, сил хватало только согреться и не перегореть. Закутанная в шаль крест на крест, как оборонительное сооружение, в зал вошла Марьюшка, на столе открыла книгу. Фамилия Мурзиной обведена красным жирным карандашом.

— Просрочка! — Марьюшка ткнула коготком в запись. Штраф — три рубля.

Ася вздрогнула и приготовилась спорить.

— … и еще плата за один просроченный день. Я вчера как дура из-за вас выходной потеряла.

— Вы не говорили… — стала мямлить Ася.

— Вы палатку сдаете? Или еще будем оформлять на сутки?

— Сдаем.

— Разворачивайте. Будем проверять.

Они выдернули тяжелый брезент из мешка, на пол посыпалась хвоя, стружка, зола. Марьюшка стояла рядом, охала, потирала поясницу.

— Вот! — бодро сказала Ася, раскрутила ткань и с ужасом увидела посреди зеленого брезента дыру с неровными выжженными краями.

— Что это? — взвыла Марьюшка.

— Не-е… — помотала Ася головой, словно пыталась сбросить картинку. — Это не наша палатка.

— Да ла-дно! — Марьюшка сунула руку в карман, вытащила носовой платок, громко высморкалась.

— Откуда это? — Ася коготками царапала дыру, словно пыталась ее уничтожить.

— Это точно она? — оглянулась на Палаускаса. Он кивнул. — И ты знал? — «Знал».

— Да не мое это, — продолжила буксовать Ася, повернула, перевернула, сунула-высунула руку сквозь дыру. — Подсунули чужую? Себе забрали хорошую, а мне это? — Попыталась выкрутиться, обмануть. — Так и было.

— Ну конечно! — заговорила в платок Марьюшка, сморкаясь. — Так что⁈ Будем оформлять акт порчи государственного имущества?

— Без акта можно? — спросил Параускас.

— Можно, если возместите ущерб.

— Сколько? — оглянулся Палаускас на Асю, словно приготовился спасать ее от обморока.

— Сейчас посмотрим. — Марьюшка деловито плюхнулась на стул, дернула дверцу стола и вытащила тяжелую амбарную книгу. Долго листала страницы с закругленными ветхими углами, сверяла, била по костяшкам счетов и наконец зачитала приговор. — Девяносто шесть рублей…

«Бьют часы на башне, бьют часы на башне — Бим! Бом! Бом!» — Ася плелась по дороге и никак не могла освободиться от музыкальной распевки. — Бим! Бом! Бом! колотило в виски, голову, сердце. — Девять! Шесть! Девять! Шесть!

От снегопадов дорога сузилось до узкоколейки. Проспекту зимой тротуаров не полагалось, предлагались только сугробы, колдобины, ухабы, голодные собаки. Одна всю дорогу тащилась следом, иногда с надеждой отвлекалась на бумажку, с подозрением поглядывала на проходящие ноги. Ася чувствовала себя гороховой шутихой, над ней посмеивались, расслаблялись и никому не было дела до ее порядочности и отзывчивости, пикнуть не успела, как ей подсунули проблему. Она шла и шла, а улица все тянулась и тянулась, а настроение ухудшалось и ухудшалось, ближе к дому совсем испортилось, скукожилось. Теперь Ася и сама напоминала эту голодную собаку с облупившийся шерстью, просевшими глазами, увешанную махровыми шарами чертополоха. На фоне света фонарей тень собаки горбато вытягивалась вверх и смотрелась зловеще.

— Вот что ты ко мне пристала? — спросила Ася у собаки. — Меня и саму скоро из дома погонят.

Собака исчезла, и Асю тут же догнал Дрыщ. Совсем другой Дрыщ, не тот, что когда-то открывал ей дверь. В длинном кожаном пальто, в лаковых ботинках, в шапке, похожей на чугунок. И внутренне он как-то изменился. Вид довольный, взгляд глубокий.