— Чего так долго? Там уже вовсю готовят.

Кухня непривычно большая, как Асина комната. Но все равно не протолкнуться — много народа.

Ася прошла в комнату. Продавленный диван, рядом деревянный ящик, укрытый газетой, металлическая тарелка с оливье, разномастные чашки, кружки, стаканы. Под потолком из угла в угол протянута новогодняя гирлянда, к середине комнаты провисала бельевой веревкой. Огоньки таились в фонарных домиках, украшенных незатейливыми узорами-завитушками. Завитушки бесконечно заигрывали, цеплялись за юношеские затылки. Иногда гирлянда сваливалась очередному бедолаге на голову. Половинка охала, ахала, двигала коробку то к окну, то к двери. К косяку двери гирлянда была привязана более-менее хорошо, а вот к шторе крепилась только иголкой. После очередного падения, Гордеев догадался сделать петельку, накинуть на край гардины. А кто сказал, что так лучше. Гардина ведь тоже приколочена женской учительской ручкой. Гирлянда грохнулась на пол вместе с гардиной. Больше гирлянду не поднимали, пустили вдоль плинтусов по периметру комнаты.

После гимна Половинка взяла с подоконника большую глиняную кружку.

— А теперь — на счастье. Кто?

Все притихли.

— Кто разобьёт?

— Кружка ваша, вам и бить, — заметил Кропачев.

— Я хочу, чтобы разбили вы. На счастье класса. Возьмите, — пошла она по кругу, дошла до Аси.

— Жалко, — отказалась Ася.

— Для счастья не жалко.

Ну, если для счастья не жалко, то давай! Кружка оказалась тяжелой. Теплая глина, зеленая, малахитовая глазурь, такую роскошь лучше дарить. Ася высоко подняла кружку и уставилась на Половинку, — «У тебя последний шанс одуматься. Еще секунду и кружке хана», — Половинка ждала удара. Ася махала руками и продолжала пугать. Учительница смотрела восторженно, как ребенок, который ожидал чуда.

— Все загадывайте желания, — развела Половинка руками и приказала Асе кидать.

Кружка оказалась крепкой. От удара она развалилась всего на три части. Половинка подхватила осколок с ручкой и со всей дури шмякнула об пол. Второй подобрал Шилков, третий — Рита Герн. Бух! Бух! Вот тут и началось светопреставление. Кружку колотили до тех пор, пока она не превратилась в осколочное месиво.

На одном из скалистых берегов жили два рыбака, — вникала Ася в шотландские предания, которые ей дала почитать Половинка, — оба были холосты, примерно одного возраста, но внешностью и нравом походили друг на друга не больше, чем орел на тюленя.

Ася отложила книгу, из-под подзора выудила шерстяные носки, выскользнула на кухню. По запаху услышала, что мать испекла сладкие пирожки, скорее всего, с яблочным повидлом. Пирожки оказались с малиновым вареньем. Тоже ничего. Ася чувствовала, что страшно устала. Устала от утомительного учебного года, от Веркиных закидонов: на новогоднем огоньке чуть драку не устроила. За что, спрашивается? За то, что Ася не подвинулась на диване, на котором и так уже сидели ввосьмером. Вера так разбушевалась, что ее стали успокаивать Половинка и все одноклассники, даже Бородулина попыталась выправить конфликт, вернуть в праздничное новогоднее русло. А Вера все выговаривала и выговаривала… рычала, чмырила. Асе, конечно, все это не понравилось. Пришлось огрызнуться и раньше всех срулить. Получился не праздник, а ужас какой-то!

Почти полстакана набухала смородинного варенья, из-под крана наполнила холодной водой, разболтала, выпила. Так еще три раза.

— Чего маешься? С похмелья никак? — подозрительно брякнула мать.

— Щас назло тебе нажрусь!

— Там заведующая тебе передала десять рублей за окна.

— Серьезно? — У Аси аж в сердце полыхнуло. — Получается, это первая зарплата?

За две недели до Нового года она ранним утром надевала пальто и, проклиная все на свете, перлась в кафе. Ее глубокие следы резали пустынную снежную перину, а мысли маялись бесконечной дорогой, собственной отрешенностью. Неприглядная тайга, без единого скрипа или вздоха, тяжелыми ветками глубже куталась в зиму. Тускло горели уцелевшие фонари. Тяжелое дырчатое небо давило на голову, из него сыпался снег. Снег валил, как стиральный порошок, на кучу грязного валежника. Ветер тащил паровозные гудки, крутил небо, мотал ночь, постепенно высвечивая ее в хлипкое утро.

Ноги разъехались, Ася со всей дури бухнулась в снег. Разбилась? Нет, разбудилась. Где она? Что она? Кошмар какой-то!

За каким-то лядом вновь согласилась рисовать новогоднюю витрину. Господи, почему она такая слабачка и не может отказаться. Послала бы всех к черту. Никто из детей не ходил, а она появлялась, малюкала. Видно же, что рисовала плохо. И все равно заведующая просила, умоляла, уговаривала. В прошлом году Дед Мороз со Снегурочкой вышли убогими, выцветшими, нарисованные часы вместо 11.55 показывали 12.05, снег смахивал на морские волны. Пьяный слюнявый палец добавил Снегурочке мужское достоинство. Изнутри не особо заметно, а снаружи очень даже. Ржака на весь город, Асе позор, кафе слава. Заведующая по горячим следам попыталась дознаться до хулигана, когда выяснила, кто хмельным ужином сидел со Снегурочкой рядом — струхнула, сама замазала. Зачем сориться с «мохнатой рукой» из-за такой «ерунды».

Может, Ася себя накручивала, может, рисовала неплохо, но она уже выросла из детских картинок, щенячьего восторга, страха, разочарования, нелогичности. Детство стало ей мало́. Теперь натягиваясь на подростковое тело, оно не плакало и хныкало, а чертыхалось и материлось…

Ася опрокинула стакан в рот, остатки варенья бухнули в горло.

— На… ющий… од… не… — Жуя ягоды, сполоснула стакан, вернула на полку.

Грохнула крышка духовки.

— Я не поняла, что ты сказала, — буркнула мать и добавила газа.

Ася дожевала.

— Я говорю, скажи заведующей, что больше рисовать не буду.

— А за сто рублей?

— И за сто не буду. — Но уже с сомнением.

— А и не ходи. Васька-уборщица ругалась на твои краски, ножом, говорит, приходится отскребать, стекло царапается, заведующая недовольна.

— Блин, это самые дорогие краски. Зато не поплыли. И Снегурке никто тело не испоганил. И вообще, зачем отскребать, оставила бы до следующего Нового Года. Мыть — не рисовать.

Отец ел пирожок, вглядываясь в начинку, видимо, считал, что мать до сих пор зла и готовила ему по особому персональному рецепту: добавляла то обгорелую спичку, то нитку, то пуговицу. Да будь ты хоть мумия в саване извольте откушать дары удачи. Волос в пирожке отца — это святое. Мать отнекивалась, отец бухтел, уходил голодным.

Можно было подумать, что мать действительно мстила, но как объяснить, что эти призы доставались не Асе, брату, соседям, гостям, а именно отцу. Мать по-снайперски напряжено вглядывалась, отец чувствовал, жевал, хвалил, понимал — одно неправильное движение, получишь пулю в лоб. Вдруг отец кашлянул, уронил пирожок на пол, словно кладоискатель, долго копался под табуретом. Мать пыхтела, дико сдерживалась, чтобы не высказаться вслух. Для нее вдруг становилось очень важным, чтобы отец съел этот пирожок до конца, это необходимо для ее профессионального авторитета.

Мать начала говорить на татарском.

— Что ты ему сказала? — прислушалась Ася.

— Зачем тебе?

— Интересно же.

— Ай, — отмахнулась мать, — тебе не пригодится. — И вновь что-то затарабанила отцу. Больше походило на грубость. Но Ася не понимала, может, это признание в любви.

Когда мать отвернулась к газовой плите, отец поднялся, показал Асе синий брусок, размером со спичку. Ася не поверила глазам, растерянно дотронулась до обломка колпачка шариковой ручки.

Мать вытащила из духовки пирожки. Отец сконфуженно спрятал сюрприз в карман треников. Мать не заметила его суетливого движения, сложила пирожки в тарелку, придвинула.

— Это с картошкой.

Из летнего холодильника под окном появились банки с солеными грибами, квашеной капустой, чекушка с самогонкой.

Отец улыбнулся, довольно потер руки о майку, полез в стол за стопочкой. Значит, пора уходить. Иначе мать не нальет. Ася забрала пирожки, вернулась в свою комнату, услышала, как родители начали что-то усиленно обсуждать. Прислушалась. Снова на татарском. Значит, не для ее ушей. Для родителей татарский — безопасный заповедник свободы, инакомыслия, отрешенность от мира. Для Аси татарский — запретная зона.