— Мне из-за тебя влепили выговор, — вешая пальто на вешалку, улыбнулась математичка. — Вахтерша Риате Георгиевне сказала, что у тебя пуговицы порезали? Тебя искали, куртку искали. Думали… ох, чего только не думали, хотели звонить родителям, пришлось признаться, что ты нянчишься с моей Катькой. И так тошно, так обязательно должно что-то случится.

— Людмила Васильевна, а почему вы не работаете у мужа в школе? — Ерунду, конечно, спросила.

— Не берет. Говорит, что в школе он директор, а дома муж. В его понимании это два разных человека.

Ася ничего не поняла.

— Папа говорит, что на работе он должен требовать, а дома баловать, — подсказала Катя.

Людмила Васильевна достала из шкафа внушительную жестяную коробку, стала ковыряться в пуговицах.

— Дай! Дай! — выхватывала Катя блескучие диски, пуговицы на ножках. — Вот эту шей!

Людмила Васильевна только вздыхала: рада бы эту, да она в одном экземпляре, а на куртку шесть надо. Шесть нашлось только синих, потертых, отпоротых от старой одежды, припрятанных про запас. Ася только руками всплеснула: синее на коричневом, да после золотых, — сплошное наказание.

— Голодные небось? Сейчас что-нибудь приготовлю.

— Не, — отказалась Ася, натягивая куртку. — Я у матери поем. Она у меня в «Елочке» работает.

— Кем?

— Пирожником.

— Тетя Зоя или тетя Валя?

— Тетя Зоя. — Ася выскочила в подъезд. Она не хотела слышать, какая у нее замечательная мать, какие вкусные она печет пироги. Сейчас эта замечательная женщина порвет ее на куски за золотые пуговицы на куртке. Но лучше зайти в кафе. Мать при людях орать не будет…

Мать стояла спиной к окну и на большом столе катала тесто. То, что это был тяжелый физический труд, было понятно по огромной многокилограммовой лепехе, занимавшей почти половину стола. Мать, как автомат, кромсала тесто на кусочки, формировала шарики, ровными рядами пуляла по столу. На весах дрожала стрелка, словно мерзла в жаркой кухне, или подсчитывала заготовки для пирожков, булочек, ватрушек. Больше стрелке заняться было нечем. Мать никогда не пользовалась весами. За годы работы научилась определять вес на ощупь. Как-то настояла, чтобы весы убрали — зачем лишние хлопоты? За день они покрывались толстым слоем муки, ошметками сырого теста, — после смены приходилось протирать, мыть, переставлять. Весы убрали, а потом, при очередной комиссии, одна очень внимательная и въедливая проверяющая обратила внимание на их отсутствие. Верещала, доказывала, что это неправильно. — Да мне не надо, — оправдывалась мать, — да я все граммы вслепую чую, — в доказательство катала шарики. — В этом восемьдесят, семьдесят, шестьдесят, тридцать пять грамм. — Проверяющая на тарелочке унесла шарики в кондитерскую — перевесила. Пришла ошарашенная, восторженная. И все равно настояла вернуть весы на место. По инструкции! — поставила она точку в споре, а потом для областной газеы написала про мать большую красивую статью. Мать этот газетный лоскуток хранила как золотую звезду героя труда.

В кафе еще много инструкций. По инструкции рядом с умывальником, для дезинфекции рук, висела колба с хлоркой, на ручке рубильника надета огромная резиновая перчатка, — похоже на мрачный привет от электрика, погибшего от удара тока. Когда Ася отмывала полы от известки, сто раз вспоминала про эту перчатку.

Мать, видимо, почувствовала взгляд Аси, обернулась, махнула рукой заходить. В подсобке кафе, как всегда стоял запах сырых овощей, кондитерской ванили, жареного мяса. Неторопливый и неяркий свет освещал небольшой тамбур. Слева ютились кабинеты заведующей, бухгалтерии, справа — проход на кухню. Сегодня завален сетками с картошкой и капустой.

Впотьмах ударилась о край металлического стола. Знала же, что он здесь стоит. Много лет перед праздниками на нем тянули леденцы. Это был большой странный ритуал, словно колдовство: смесь сахара с водой превращалась в разноцветные конфеты. Пока кондитеры в большой кастрюле вываривали сироп, дети резали тугой рулон целлофана на полоски. Длинные конфеты в такой обертке смотрелись новогодними хлопушками. Сахар долго бурлил в воде, проверяя готовность, выварку, капали в холодную воду. Если застывала тягучей массой, значит, готова. На холодный металлический стол аккуратно выливали сироп, он жарко расползался. Теперь начиналось самое главное: — Быстрей! Левый край уходит! Правый лови! Обжегся! — Все надо делать быстро, ловко. Ни одного лишнего движения, иначе карамель быстро застынет в камень. Мужики месили, женщины катали, дети заворачивали.

Справа от стола дверь в большой холодильник, рядом зеленый чан мешалки. Над ним вся стена завешана приспособлениями: лопатка для взбивания масла, лопасть винта для теста, проволочный шар для суфле.

В самом чане сейчас что-то скрежетало и шевелилось.

— Анфиса, хватит уже. Ты молодец! — ласково остановила мать девушку, которая усердно терла чан вехоткой. Если этого не сделать, Анфиса будет мыть до утра.

Наверное, матери надо было родить Анфису, почему-то мелькнула мысль у Аси. Вот она бы точно отмывала полы, пока кожа не слезла бы с костей.

— Иди жарь пирожки. — Отправила мать Анфису на кухню.

— Ага, — охотно ответила она, кинула вехотку в чан и быстро убежала.

Анфиса в кафе появилась недавно, и Ася еще не научилась с ней дружить. А дружить с ней надо уметь, потому что она особенная, солнечная девушка.

— Есть будешь?

— Буду.

— Иди в зал.

— У меня пуговицы отрезали.

— Какие пуговицы? — не сразу поняла мать, доставая вехотку из чана.

— Золотые. — Протянула куртку матери.

Мать вышла на свет, не сдержалась, раскричалась.

— Я так и знала! Я так и знала! С мясом-то зачем? Ну отрезали бы просто пуговицы?

Ася обошла кафе и зашла в него через парадную дверь.

— Привет, — сразу окликнула ее официантка Наталья. — Чего давно не приходила?

— Да так, — отмахнулась Ася.

— Рассольник не бери, скис. Пюре с котлетой отличные.

— Здрасти, теть Маша, — зашла Ася за стойку раздачи.

— Привет. Чего долго не приходила? Тебе как всегда?

— Да. Только без рассольника.

— Сегодня бефстрогановы, замечательное ароматное мясо, мягкое. — Подняла крышку сотейника. — М-м-м пальчики оближешь.

— Спасибо, теть Маша. Мне котлеты.

— Говорят, тебя сегодня в школе порезали.

Ася кивнула, забрала свою порцию, вернулась в зал, за служебный столик. В кафе всего два посетителя, и поэтому Наталья сидела рядом и наполняла синие стаканы салфетками.

— Без тебя и перец молоть некому, и салфетки получаются некрасивыми, — жаловалась Наталья, выкладывая бумажный веер. — Мать на тебя жалуется, говорит, совсем от рук отбилась. Ай! Не обращай внимания. Она последнее время совсем с ума сошла. Рычит на всех. Старость, наверное. Слушай, неужели я к старости буду такой же? Это же полный отстой. Тебе, говорят, сегодня куртку порезали? Вообще говоря, двадцатая школа какая-то бандитская. Зачем мать тебя туда записала? Вон же четырнадцатая рядом.

Ася поела, отнесла грязную посуду на мойку, заглянула в отсек матери. Пусто. Странно.

— А где мать? — обратилась к поварихе.

— В магазин побежала. За пуговицами. Просила дождаться. Тебе компот, чай с песком?

Ася вернулась в зал, села напротив Натальи.

— Я тебе зубной порошок купила. — Наталья чихнула, вновь закружила ручку мельницы, в которой молола перец.

— Зачем? — Хотя спрашивать бесполезно.

— С продавщицами «Восхода» (название продуктового магазина) говорила… апчхи-хи-хи!.. разговаривала, почему их Дед Мороз получается светлым… розовым или голубым… апчхи-хи-хи!.. А у тебя красным или синим… апчхи-хи-хи!.. Какой перец, ядрена мать.

— Почему?

— Они в краску добавляют зубного порошка.

— Как это? — не совсем уловила Ася.

— То есть наоборот. Порошок мешают в банке с водой, а потом туда наливают гуашь. Правда, здорово!