На столе появилась тарелка с двумя пирожными «картошка».

— Это что? — Ася и Наталья одновременно подняли головы.

— Асенька, миленькая! — Присела рядом Настя-кондитер. — Меня тете Поля послала, вот пирожное передала. Нарисуй для нас зайца из «Ну, погоди!», на кило, полкило и полтора.

Ася делала такие трафареты для тортов. Однажды перед олимпиадой мать попросила нарисовать три варианта олимпийского медведя. Так и понеслось: ракеты, зайчики, елочки, Деды Морозы. Такие тематические торты очень хорошо раскупались на праздники, правда был большой остаток бисквитного лоскута, но из него лепили «картошку». Ася обожала «картошку». По правде говоря, не понимала тех, кто не любил ее, пока не произошёл странный случай. В «Восходе» у прилавка кафе стояли две девицы: одна худая щепка, вторая ниже на голову, с длинной косой. В Губахе обычно парни мелкие, девки рослые. Девицы устроили великое сражение по выбору кондитерки. В кармане двадцать две копейки, — или одно пирожное, или две слоеные палочки. Спорили до хрипоты, потом одна обратилась к Асе: — Девочка, что бы ты купила? — Конечно, картошку! — ненароком разрешила Ася чужой спор. Позавидовала, как трепетно подруги поделили картошку пополам, перепачкались в какао-порошке.

Вечером по телевизору шел фильм про шведов. На экране бились, падали, сдавались в плен. Ася почему-то не выдержала, рано ушла спать. — Мать, заподозрив неладное, растолкала. — Заболела? — Не-е-е… — Да у тебя температура! — Не-е-е… — Поешь! — мать вложила в ее ладонь слоеную палочку. Это показалось обидным, она же знала вкусы дочери. Ася провалялась с температурой три дня. На четвертое утро проснулась выспавшаяся, бодрая и голодная. Почувствовала под боком что-то неудобное, вытащила потрепанную, подсохшую печеньку. Восхитилась вкусом.

— Сделаешь? Примерно, такого размера. — Настя-кондитер простым карандашом нарисовала на салфетке неровный круг ежика. Карандаш отдавал ванилином, от него на салфетке оставалась темная линия жира.

С дальнего стола позвали официантку. Наталья продолжала крутить мельницу. Значит, не услышала. Пришлось подсказать, толкнуть в бок. Наталья сорвалась, как дуреха, поскакала по залу, на ходу из кармана белого крахмального фартука вытаскивая блокнот. Кивала, записывала, будто слышала, что заказывали. Наталья оглохла еще в детдоме, после очередной простуды. Скрывая недостаток, прекрасно научилась читать по губам, эмоциям.

'А-а-а! Дура! — порой плескался на нее гневом муж Иван. — А она не слышала… с улыбкой трогала его лоб, разглаживала морщины. От ласки муж кряхтел и вновь продолжал безумно любить свою Наташку. Любил всегда, еще с детства, когда они жили в детдоме. В глухоте жены находил свои прелести, радовался, что ей не дано слышать гадости. Украдкой целовал в щечку, шею, гладил по кудряшкам, встречал по ночам с работы. В общем делал из своей семьи островок безграничного, безмерного счастья. Одно огорчало, на этом островке росло всего два дерева, продолжения рода не предвиделось. Наталья свою нереализованную любовь дарила чужим деткам, Асе тоже перепадало. Всем Иван был хорош, только имелась в нем червоточина: он жутко ревновал Наталью. Знал, что она не слышала комплиментов, не оборачивалась. Так сам показывал. — Смотри, как он на тебя смотрит. Я слышал, как дурачок нашептывал тебе комплименты, сударыней называл, сулил блага из потаенного источника. — Она читала губы мужа и как по нотам отыгрывала свой спектакль, притягивала Ивана за уши, целовала, напоминала, как она любит только его и предупреждала, если он не перестанет ее ревновать, она действительно будет соглашаться на предложения. — Ну, а че! — пыхтела она ему в ухо. — Получать нагоняй, так по заслугам. Ну, а как иначе? — Иван в сердцах махал рукой, понимал глупость ревности.

— Там жалуются, что рассольник кислый, — прошептала Наталья поварихе, чтобы не услышала заведующая.

— Да блин, скажи им, что это от соленых огурцов. Это огурцы придают такой вкус.

— Не, Маш, я больше рассольник подавать не буду, — качала головой Наталья.

— Наташ, Наташенька, да у меня всего шесть порций осталось. Мне че, новый суп варить, скоро ужины пойдут. Им рассольник нафиг не сдался, им же только водку кушать.

— Маш. Не уговаривай. — Трясла желтыми кудрями Наталья.

— Ай, фиг с тобой, — озадаченно произнесла повариха и вытащила из кармана чекушку. — От меня! Предлагай к рассольнику рюмочку.

Наталья пригрозила пальчиком.

— Я помню твое пиво в икре.

— А что? План же сделали! — оживленно расхохоталась повариха. — Эх, Натка, я бы на твоем месте давно на жигулях раскатывала.

— Девчонки, как вам? — Мать показала три вида пуговиц. — Какие выбрать?

— Ну не знаю, — с сомнением проговорила Маша. Наталья показала на красные и упорхнула в зал. — А чо, других нет?

— Остальные дорогущие. Дороже куртки. Может, черные?

— У Аськи спроси. Да и вообще, выкинь эту куртку. Девка уже взрослая, а ты ее в рванье пакуешь.

Мать взвилась пантерой.

— Да я вчера ей сапоги-чулки купила, куртку купила, унты купила! Где я деньги возьму?

— А ты что, не знала, что у тебя дочь растет? Не знала, что девке нужны шмотки? Моей пять лет всего, а я каждый месяц по пять рублей откладываю на книжку.

— Сволочь ты, Машка!

— Ага, от такой и слышу.

— Я вот скажу заведующей, что ты кислый рассольник толкаешь.

— Напугала…

И тут загрохотало, загремело, дико заголосила Анфиса. Это походило на рев раненого зверя.

— О-о-о-о! — орала Анфиса, присев калачиком и зажав руки под коленями. — О-о-о-о!

Рядом валялся опрокинутый чан, горячее масло быстро растекалось по кафелю, под печку, стеллажи, раздачу.

Мать громко выругалась.

— Сука, ошпарилась ведь таки. Под монастырь меня подвела! Меня щас точно посадят.

Мать присела рядом с Анфисой, попробовала вытащить руки. Анфиса взвыла громче, хотя казалось, что громче уже невозможно.

— Тише, тише, — стала успокаивать мать. — Я только посмотрю. Не бойся. Не бойся. Где больно?

— Больно! — вдруг вспомнила Анфиса нужное слова. — Тут больно! — Ткнула кулаком в живот.

— И на животе тоже? — охнула мать. — На живот-то как?

Анфиса показала, как взяла чан, прижала к животу. И стало понятно, как выплеснулось горячее масло.

— Ну зачем? — обнимала мать дурочку. — Я же тебе показывала, как надо. Положи пирожок, переверни, положи обратно. Зачем ты полезла к чану?

— Мыть на-на-до…

В это время в зале происходило не менее трагическое. За столом сидела женщина в белом платье, белых сапогах, с ободком солнцезащитных очков на голове. Даже сидя, она казалась высокой. Взгляд Натальи скользил по женщине, как по переломанному стволу дерева, тормозил на лице. Тонкие брови, яркая помада. Белая женщина странно шевелила губами. Наверное, англичанка, делала вывод Наталья. Их сейчас в Губахе много, они курировали строительство химзавода «Метанол». Во всех газетах радостно извещали о крупномасштабной стройке международного значения: губахинцы радовались, англичане недоумевали — они-то понимали, что после запуска комбината экология будет изувечена.

Наталья щурилась, пыталась по губам разобрать слова.

— Чт-о-о е-е-есть эт-о-оо? — женщина растягивала гласные, словно пристукивала молочком каждую букву. Весь ее вид говорил, как она жутко голодная, жутко устала от этой страны, от тьмутараканья, от этой официантки, у которой слезы бежали по щекам, зависали на подбородке. Женщине не хотелось, чтобы официантка плакала, ей хотелось поесть. — Мн-е-е-е е-е-есть надо покушать, как это у вас называется, ням-ням! Ням-ням по-о-ожалу-йст-а-а-а! — протягивала она официантке салфетки.

Наталья утерлась, вытащила из кармана стопочку, наполнила водкой.

— Вот из (что это?) — вздрогнула англичанка.

— Водка! — пояснила Наталья. Для наглядности опрокинула в себя, крякнула от удовольствия. — Крепкая зараза! Не бойтесь, пейте. Это водка. С такой водкой никакая зараза не возьмёт.

— Во-о-о-тка!