— Пошли вместе, — спохватилась Василекина.

В павильон проката они ввалились вшестером, остальные остались снаружи. Тетка с высокой седой култышкой на голове одновременно грызла семечки и крючком вязала белую салфетку.

— У вас есть палатки? — спросил Кропачев.

Приемщица тыльной стороной ладони утерла губы, прочавкала:

— Вам какие?

Все повисли.

— Чего какие? — переспросил Кропачев.

— Какую спрашиваю вам палатку? — Раздавила семку пальцами, ядро в рот, шелуху в кулек.

— Нам в поход.

Приемщица глубоко вздохнула, словно семечка застряла где-то в горле и ее надо было протолкнуть.

— Вам скольки местную? Четырех? Семи? — крючком показала на прейскурант. — Выбирайте. В наличии только четырехместная и пятнашка. Четверка — рубль шестьдесят в сутки, пятнашка — три.

Первой сообразила Василекина.

— На два дня четырехместную.

— Четыре восемьдесят. — Отсчитала на костяшках счетов приемщица.

— Почему так дорого? — загудели всей толпой. — Три двадцать только.

— За три дня.

— Нам на два дня. В воскресенье вернем.

— В воскресенье прокат не работает. — Она подчеркнуто элегантно ноготком мизинца стала выковыривать из зубов застрявшие остатки семечек.

— А мы виноваты⁈ — нарастало негодование.

В зал вошла уборщица и все ее узнали. Это была Василиса Николаевна, мама Пети, одного из одноклассников, маленького серого воробушки, раздолбая, тунеядца, вруна. У него всегда болел живот, и поэтому он вечно просыпал, опаздывал, не учил, не участвовал. С трудом закончив восемь классов, с радостью свалил в училище Коксохима. Школа конечно пыталась перевоспитать Петю, вызывала маму. Василиса Николаевна непременно приходила, улыбалась своим единственным глазом, внимательно слушала упреки класснухи, прижимала сыночка к боку, словно ограждала от всех бед и напастей. В отличии от многих, она свое чадо безмерно обожала. Любила не за пятерки и достижения, любила за то, что в послевоенном безмужицком одиночестве, он появился в ее жизни долгожданным счастьем. Петя тихо улыбался маме, целовал в щеку, клевал хлебушек, который она приносила. И все понимали, что в их неполной семье полная гармония.

— Деточки! — улыбнулась Василиса Николаевна. — Деточки, как я вам рада. А вы чего к нам, всем классом? Как здоровье, как родители, как учеба? А мой Петенька пятерку получил по металлу.

Кропачев не стал вникать, что такое пятерка по металлу, а сразу пожаловался Василисе Николаевне на произвол, ему показалось, что она легко решит эту проблему.

— Нам надо палатку на два дня, а дают на три.

— Они ж хотят вернуть в воскресенье, — ответила Марьюшка вопросительному взгляду уборщицы.

— Марьюшка, давай я выйду, приму, — с ходу предложила Василиса Николаевна.

Марьюшка собрала семечки в горсть, высыпала в кулек.

— Ладно сама выйду, паспорт давайте.

Все разом оглянулись на Асю. В классе паспорт только у нее и Василекиной. Самое странное, что и Василекина выжидающе уставилась на Асю.

— То есть? — удивилась Ася. — Я что-ли должна?

— Можно паспорт родителей.

— Давай Мурзина не жмоться? — Кропачев бухнул Асю по спине. — Ты ж наша дряхлая старушка, выручай коллектив. Должна же ты понимать?

— Я тебе должна в глаз за чувырлу.

— Да блин, — хохотнул Кропачев. — Ты же трезвая герла, должна понимать шутки. Паспорт тащи. Я бы свой дал, но он только через две недели будет готов.

Еще вчера Ася гордилась, что у нее практически первой появился паспорт, однако не догадывалась, что ее непомерная гордыня до такой степени будет использована против ее.

— Пусть Василекина дает.

— На меня тут лыжи записаны, — по-взрослому гордо произнесла Василекина.

И тут Ася вспомнила, что брала лыжи без паспорта.

— Я знаю твою мать, — пояснила Марьюшка. — Палатки без паспорта не дам. Тем более новая.

Пока всей толпой собирали три двадцать Асе пришлось бежать домой за паспортом, да еще оставлять его в залог. Только о нем и думала. Получив свою нарядную книжечку, положила в коробку на родительские унылые и потрёпанные. И о том, как все маленькие успехи, которые с радостью добивалась в школе, с треском лопались об угловатые усмешки одноклассников. Ася всего лишь хотела быть в струе, а ее уносило селевым потоком. Все казались ужасно хитрыми и коварными.

Палатка оказалась тяжелой и непонятной. Все видели веревки, дыры с металлической обоймами, нашлепки, нашивки. Старались разобраться в этом бермудском треугольнике.

— Что здесь непонятного? — Марьюшка расстелила палатку на полу, подтянула углы в стороны. Когда более-менее разобрались, Марьюшка оформила бланк и объявила, что палатку можно будет забрать не позднее семи вечера пятницы.

— А сегодня? — заныл Кропачев.

— А сегодня нельзя, потому что сегодня вторник. Хотите сегодня — платите. — И словно ставя точку в беседе сыпанула семечки на столешницу, взялась за вязальный крючок.

По сцене чеканным шагом промаршировали знаменосцы. Ася оглянулась на Шилкова и поневоле вытянулась в струнку. В зале стояла тишина, и, когда каблуки знаменосцев касались пола, раздавался звук, словно в пустом гроте царства Кощея падали капли воды и эхом отражалась по стенам.

— А ты чего не пошла в поход? — тихо спросил Шилков.

— Я после конференции. А ты?

— Равнение на знамя! — рыкнула на них пионервожатая.

Через два часа Ася, груженая лыжами и палками, уже стояла в очереди за хлебом. Белый закончился, купила булку черного, затолкала в рюкзак, перебежала через дорогу к краю тайги. В глубь леса уходили две лыжни. Одна яркая, натоптанная, вела к вершине, вторая рыхлая, одинокая — текла вдоль города. И там и там громоздились высоченные ели, обвешенные снежными шарами, как короли жемчугом.

— Меня подожди, — издалека махнул лыжными палками Шилков.

— Тоже решил пойти? — обрадовалась Ася.

Шилков сразу выбрал натоптанную лыжню, привычно покатил вперед. Ася заторопилась следом.

Лес встретил полумраком и теплотой. В подтаянных лунках тихо поскрипывали деревья, местами вспархивали птицы, в лоскутах неба покачивались ветки, искрился осыпающийся снег.

За час поднялись на вершину. Небо серое, светлое, на его фоне тайга казалась еще мрачнее. Отсюда на черной равнине тайги уже виделась проплешина карстовой воронки. До нее кажется недалеко, но придется катить по весеннему руслу схода снега, а это встречные булыжники, поваленные деревья.

Шилков оглянулся, словно проверил, жива ли Ася, затем, отряхивая и добавляя скорости лыжам, подпрыгнул на месте, гикнул, и на полусогнутых лихо устремился навстречу солнцу. Он отталкивался палками и все наращивал темп, словно с каждым выдохом выбрасывал из себя обиду последних дней, затхлый запах предательства, мелочные хлопоты матери, брюзжание отца по поводу современного молодого поколения. Шилков катил по угрюмому тоннелю тайги и забирал то круто вправо, то влево и надеялся, что вместе со скоростью безвозвратно теряет невыносимую боль — отныне ему будет легче, освежающе чисто, как в этом лихорадочном, безумном темпе. И как здорово, что он ушел в тайгу. Дома, в его идеальном уюте семьи, он не мог освободиться от многотонной обиды. Какие у нее были кристально чистые глаза, когда она хоронила их любовь. Какая у него была медвежья морда, когда он не сопротивлялся. Она сказала и упорхнула, а он раздавленный… добрался до дома, всю ночь сведенными скулами вгрызался в подушку.

Только не думать о ней, черт с ней. Проклятая тайга, втемяшиться бы в тебя лбом, чтобы раз и навсегда забыть.

Ася отстала, она не такая рисковая как он. Где бочком, где задом. Пока обойдет все препятствия Шилков наверное замерзнет. Ничего, перетопчится. Светличную небось сутками ждет. И чего Ася прикопалась к этой Светличной? Что это — бабская ревность, куриная забота, сестринское спасение? Черт! — Правая лыжа носом заехала под камень, спружинила. Ася с размаху бухнулась об препятствие. Стопу приподняло, вывернуло почти наизнанку. — Как же больно! — Палкой ударила в металлическую скобу замка. Метила наконечником в петлю. Мимо. Еще и еще раз. Зубастый крюк отскочил, ботинок вылетел из шипов. Наступила на снег, сразу провалилась по колено, чтобы не перевернуться, уселась на свободную левую лыжу. Теперь надо вытащить лыжу из каменного плена: задача — не сломать.