— Не верьте ему! Не было букета, была одна роза. — И мечтательно добавила. — Но какая…!

И все сразу поверили. Теперь не просто смеялись, все валились от хохота.

Ася утирала слезы, а вокруг царил праздник — пестрый, молодой, бесконечный. Сочная, как весенняя зелень, отовсюду перла энергетика молодости: гудели голоса, визжали девчата, топорщились вихры. На тонкой наледи окон кудрявыми перьями росли морозные стрелки, витиеватыми всполохами раздвигались хлопья петельной изморози. Если слеза попадала на окно, рисунок тут же менялся, обрастал новыми изгибами вокруг соленой капли. Повсюду чувствовалось неукротимое движение, словно разлив крови в невидимых жилах.

Ася вышла на первой же остановке. Ее сразу окутала темнота, словно пришла с другой стороны тайги за наживкой. Уже уехал автобус, разошлась толпа молодежи, а у остановки стояла фигура, темная на темном, и все равно видно, словно фигура высвечивалась внутренним светом. Алексей! Вспыхнула Ася радостной фантазией, но это был Палаускас. Предложил проводить. Звезды сразу погасли, небо стало темнее, земля тверже. Отказалась, поскорее побежала. Пожалела, что так рано вышла из автобуса, теперь пилить полчаса по морозу. Дура! Надеялась, что Алексей выйдет следом, прогуляются до дома. Еще немного и Ася возненавидит все то, что можно ненавидеть. Начнет с Палаускаса, с его бессмысленного мытарства вокруг нее, крался сзади, словно шел с ней в разведку.

— Ну чего ты там? — усмехнулась Ася. Остановилась, дождалась, когда подойдет.

— Давай провожу. — Черт, какая у него белоснежная улыбка!

— Иди домой…

Она сидела в сугробе скукожившись, будто ребенок во чреве матери. Совсем одна на целой планете, совсем одна в кратере снега, который дальше не пускал дощатый забор с обглоданными зубцами. За их гребнем вровень со снегом тускло горели три запотевших окна чахлого дома, из трубы густо валил дым, словно из печи концлагеря.

Палаускас узнал соседку Веронику. Ей около двадцати пяти, работает на швейке: добрая, рукастая, отзывчивая, оттого непутевая и несчастная. Уж больно наивная, кидается на всякого встречного-поперечного.

Сергей присел рядом, тронул за плечо.

— Э-э-э, напилась что ли? — В последнее время с ней такое случалось.

Вероника открыла глаза и попыталась сосредоточиться на человеке. Казалось, что ее сознание карабкалось откуда-то из далекого нутра и никак не могло добраться до вершины, до головы, до мозга.

— Ты кто? — безразлично спросила Вероника и попыталась плотнее запахнуть куртку. Было видно, как одеревенели ее руки, бледную кожу запястья, словно кандалы, охватывали бордовые широкие полосы.

— Кто это сделал?

Узнала по голосу соседа. Жаль. Думала, смертушка наконец-то пожаловала. Сколько ж тебя ждать, проклятая?

— Серега? — вдруг жалобно попросила Вероника. — Дай спокойно сдохнуть!

— Отец? Да?

— Иди, иди… сюда. Здесь тепло, хорошо… — Вероника натянула шапку до губ, сжалась в комок и стала бредить фантазийным закатом. — Она уйдет так же, как и пришла на этот свет — с созвездием «Рыбы». Там, наверное, тоже есть звезды, мы будем собирать их в корзинку, а потом разбрасывать над нашей могилкой. Ведь у нас она будет общая — одна на двоих, и нам вдвоем будет хорошо, тепло и не одиноко. Милый, мой милый, ты еще не родился, а тебя уже не любят, тебя уже выгоняют из дома. Ты уже семейный позор. Собак кормят, свиней кормят, а тебя не хотят… Милая моя доченька, или милый мой сыночек… Милый…куда ты меня тащишь? Не надо меня тащить! Нам здесь хорошо. Не трогай спину, больно…и рукам больно. Отец прав, зачем его семье позор, зачем ему беременная дочь без мужа, это позор. Пап, это ты?.. Серега? Серега, вот куда ты меня тащишь? Трындец полный! Мы не пойдем к вам.

Скандал произошел из-за того, что самый лучший и перспективный ученик школы Артем Гришковец попал в медвытрезвитель. Стабильно положительный Артем усиленно готовился для поступления в МГУ. Ну, то есть проходил все ступени восхождения: был председателем Совета отряда, членом Совета дружины, рисовал стенгазеты, обличал двоечников, писал стихи, собирал металлолом, участвовал во всех конференциях, слетах, распространял марки, знал наизусть основы марксизма-ленинизма, писал длинные сочинения. Вот из-за сочинения все и случилось.

Учительница задала необычную тему «Неизведанная Губаха». Подогрела призывом подать рассказ без искажений, напрямки, в лоб, так сказать, — что вижу, то и пишу. Артем потаскался по городу, ничего интересно не увидел, страшно осерчал на учительницу. Он-то привык писать про военные подвиги пионеров, про коммунистические стройки, освоение космоса.

Спросил совета у старшего брата, тот предложил смотаться на новый жд вокзал, прокатиться на автобусе до Кизела, подглядеть за голыми тетками в бане, на крайняк, подслушать соседа деда Максима, он в белой горячке такие фокусы рассказывает, Стругацкие отдыхают.

Тема не находилась, а время поджимало. Артем из-за этой закавыки из графика выбился, а еще к военно-патриотическому слету готовиться, да еще забрать у деда Максима валенки с подшивки: 'Дед Максим, валенки готовы? — А то как же! Забирай! Вон твоишнии, тепереча аккурат пару годков прошлямзаешь. — Дед Максим на свечке топил розовую машинку — этим сырьем обеспечивала матушка-помоюшка. Желто-черный фитилек коптил потолок, наполнял коморку смрадом, розовые капли пластика в огарочной вуали слезно шлепали на войлочные заготовки, стыли выпуклыми чирьями. Но остывать пока рано! Не время! Минуту на уложить, соединить, подтянуть, зафиксировать. — Ажно, произведение искусства, итить раскудрить! — осматривал дед подошву валенка. — Я по мыску шелковой нитью прошелся, обшил, как свадебну девку. Носи, гаденыш!

Артем с валенками под мышкой вышел на улицу. И куда теперь? Где неизведанная Губаха? Город не желал исповедоваться. Впереди старый автовокзал, справа кинотеатр, сзади музыкалка, рядом картинная галерея. Вместо ступенек — накатанная горка из снега. Поднялся по целинной дуге. Внутри галереи встретил безработный гардероб, потому как зимой на улице теплее, а летом — прохладнее. На стенах штук двадцать идиотских картинок «птиц мира», отовсюду глядят голуби, с профессиональными детскими искажениями. Рядом с кривулестями, кривоклювостями, криволапостями Пикассо отдыхает. В углу пара картин местного художника, заодно и учителя рисования в школе Артема. Учитель классный, душой болел за свое дело. Артем научился у него разбираться в чертежах. Хотя зачем ему чертежи? Ведь он собирался поступить в МГУ и стать… кем Артем хотел стать? Наверное, строителем коммунизма. Лишь бы успеть, а то учишься, учишься, учишься, а потом выясняется, что без тебя все построили.

Артем собрался уходить, а тут подскочила девица в зеленом платье, видимо, решила согреться в движении: где-то он ее видел, но не вспомнил. Она улыбалась, кружила вокруг, словно мумифицировала Артема. Хвасталась, что один голубь ее. Вновь присмотрелся к обоим или обеим, пофиг, все равно не помнит.

— Я Света! Света Светличная! — заглядывала она ему в глаза и искала в его памяти свой прекрасный портрет. — Но как же⁉ Мы с тобой на «А ну-ка, парни!» жюрили, Слет юных исследователей, Партизанскими тропами войны… — искренне расстраивалась она и тянула ручки.

На ее ласковое прикосновение тело Артема взорвалось стояком. Как культур-мультур человек, он вежливо отцепился, откланялся, драпанул вон.

На улице пылающие щеки охладил охапками снега, три пригоршни — сжевал. А потом и вовсе началась фигня. Увидел посреди дороги тело человека, фуфайка задралась, поясница голая. Артем подошел ближе — разит недельным похмельем! Вот нафига такого спасать? Какой из него строитель коммунизма! Лежак так надрючился, что до чертиков был невменяем, Вроде, в отключке, а сам задом ерзает, к теплу тянется — это недавно лошадь с санями прокатила, вот и оставила кучу теплых даров. Видать, хмурной с этих саней и свалился, а возница не заметил, укатил.