Асю от омерзения замкнуло, кажется она заискрилась и оплавилась.

— Мне неудобно, но я не перевариваю этих…ну там всяких… тварей. Тараканы, клопы, червяки.

— Глупо, — философски заметила Катя и заученно затараторила. — Они очень полезные, удобряют почву, старые листья уносят под землю, своими тоннелями рыхлят землю. А твердую землю прокусывают, проглатывают, пропускают через себя. Реге-не-рируют. Еще не научилась говорить это слово. Мама легко его говорит, а я не очень. Пошли еще накопаем, там под корнями сваленного дерева их кучи, живут семьями.

Ася молчала, обдумывая, как вежливо увильнуть. Копать червяков — ничего интересного! Ни-че-го! А через дорогу, в кафе у матери сейчас самое жаркое время, кто увидит, что она прогуливает школу, обязательно передадут матери.

Катя уже оделась и теперь стояла в прихожей, нетерпеливо ударяя железным совочком по железному ведерку. Звучало это не как попало — а как трензель, музыкальный треугольник. Он прекрасно создавал образ востока, колокольного звона.

— Червяки — это так обворожительно, — уговаривала Катя Асю.

Червяки! Обворожительно! Совсем несовместимые слова. Ася просто терялась.

— Я не могу, — показала она травмированную куртку.

— А ты надень мамино пальто. — Катя раскрыла шкаф.

Их четыре, самое красивое синее, с вышивкой по подолу золотыми нитями.

— Вообще-то это неудобно, — озадаченно произнесла Ася и представила, как царским подолом будет елозить по земле.

Катя, разгоряченная детским азартом, затеяла спор.

— Ты что? Маме оно не нравиться. Она себе сейчас другое шьет.

— Так это Людмила Васильевна сшила сама?

Катя кивнула.

— Она сама все шьет. Вот это мое пальто, — крутанулась она на месте. — Папе два костюма сшила. Себе каждый день платье шьет.

Теперь понятно откуда у математички нескончаемый гардероб. Шелковая ткань стоила копейки — три рубля за метр, шерсть, кримплен дороже — до тридцати. По бедности обычно хозяйки дарили, передаривали отрезы. У матери таких отрезов набралось полшифоньера. Ася в прошлом году на уроках труда сшила себе красивый красный халат. Мать с полки выделила отрез хлопка и кружева. Ася старалась всю четверть: сначала на бумаге чертили выкройку, кроили, метали, мерили, распускали. Сколько слез было пролито. Однажды по недоразумению получила два. Когда она кроила халат, Валька Бородулина еще занималась трусами. — Выточку надо вырезать? — подошла она с вопросом к Асе. — Да, да, — задумчиво кивнула та, не вникая в суть вопроса. И зря. Через пятнадцать минут учительница труда наказала обеих. — Так я же думала, она про выкройку спрашивает, — обижалась Ася. Учительница требовала выточку вырезать на бумаге, а на ткани категорически запрещалось, — а она на ткани вырезала.

— Мама на Новый год сшила мне Снегурочку, — похвасталась Катя. — Пошли покажу.

Протопали в дальнюю комнату. Так же пусто, как во всей квартире. На всю трехкомнатную квартиру стол, диван, два шкафа, швейная машина. Над машинкой из угла в угол протянута веревка, завешанная выкройками, недошитыми платьями, стиранным бельем.

Уже часа два Ася мерила костюмы, брюки, блузки. Первое же платье, которое Катя вытащила из шкафа, оказалось жемчужного цвета. Ася сама себе потом признавалась, что во всех этих нарядах потеряла чувство реальности. С каждой обновкой в зеркале появлялся удивительный образ, девятиклассница неизменно превращалась в принцессу, готовую выйти на подиум.

По Асиному представлению, Людмила Васильевна была крупнее. Но это потому, что учительница взрослее. Ася крутилась перед зеркалом и понимала, что у них абсолютно одинаковые размеры и формы. Удивительно даже. В шкафу оставалось еще много недомеренного и недосмотренного, но Катя прикрыла створки шкафа и напомнила про червяков. Ох уж эти червяки!

Вскоре они стояли у поваленного дерева. Ася вырядилась старушкой: шерстяной платок, выцветшая фуфайка, черные резиновые сапоги. Старалась стоять спиной к автостанции.

Однообразные движения: копни глубже, подними выше, встряхни землю на просвет. Червяки появились при первой же лопате. — Не то, не то, — сортировала Катя находки, беспощадно раскидывала по сторонам. И вдруг неожиданно заверещала. — Ух, элегантишка! — Ася представила червяка в смокинге, цилиндре, а на деле — жирная, слизкая живность. От неожиданности Ася фыркнула, потом скуксилась, а потом затряслась от смеха. И даже схватила себя за живот — так велико было несовпадение фантазии с действительностью. Катя, требуя восторга, тыкала червяком Асе в лицо, так что взгляд ломался об кончик носа. — Хватит, хватит, — тихо постанывала Ася, отворачиваясь от дождевого тела. Катя находку демонстрировала, комментировала. — Длиннющий, на все триста сегментов. Дай я гляну в твои бесстыжие глазки. Где у тебя глазки? А нет у тебя глазок. А вот поясок есть. Ты у нас скоро рожать будешь?

Ася чувствовала, как ее напряжение последних дней уходит в червячные земляные тоннели и там самостоятельно закапывается.

Пока Катя копошилась в земле, Ася сидела на стволе, бултыхала ногами. Последние недели перед бабьим летом шел дождь, все дерево отсырело, под ним в большой луже сиротливо сбилась стайка листьев, придававшая луже печальную пестроту погребального венка. Легкой скорбью на воду ложилась крестообразная тень, приумноженная кривыми всполохами веток.

Ася пяткой разбомбила заупокойный хоровод листьев.

Резко пошёл дождь, сообразительная Катя спряталась под корнями, банку с червями сунула за пазуху. Поначалу под корнями было тихо и уютно. Потом, оставляя на изрытом стволе кривые линии, стали появляться первые подтеки, копились каплями, но не падали. Ася прислушалась, словно ждала вступления в оркестре. Представила, как после пяти тактов паузы, на взмахе дирижера ударит медиатором по струнам. Волнительный момент, вступить надо вовремя, опоздание на долю секунды заставит дирижера остановить оркестр. И так до бесконечности, пока ты не научишься вступать вовремя. Этот отвратительный остановочный звук палочки по пюпитру. — Шестая страница, второйтакт… Домры, вас это особенно касается, тридцать вторую можете не играть. — Из учеников никто не умеет играть тридцать вторую длительность, а их в «Танце с саблями» завались. Тут композитор Хачатурян порезвился от души. Тридцать вторые получаются только у Екатерины Алексеевны, только ее пальцы наполнены отработанной скоростью движения, словно они резиновые, без костей.

У дождя, видимо, был свой дирижер. Дождь хлестал по зарослям корешков, копился, дрожал от нетерпения. Он ждал разрешения. В виски ударил непривычный звук, словно великан крошил берестяную корзину в порошок. Оказывается, внутри корней живут другие звуки, своя музыка. А если натянуть струны между корешками? А может, они уже существуют и на них играют черные деревянные идолы, родившиеся из пугающих, зловещих тайн шаманства. Не зря же Вера залипла на это дерево.

— А ты ничего, — сказала Катя.

— Что?

— Хороший ты человек, — улыбнулась она. — Червяков не боишься. Ты мне нравишься. Я тебя люблю.

Наступила тишина. Кажется, стало слышно, как в банке дышат червяки.

«Странно все это», — подумала Ася, сидя на корточках под корнями сваленного дерева. Ее любят за то, что она не боится червяков. Какая-то ущербность в этом. А вообще, за что любят людей? Себя? Родителей? Школу? Хотя искать «за что?» — наверное, неправильно. В этом чувствуется некий изъян, нецелостность. Домра, наверное, никогда не задавалась таким вопросом. Просто пела, страдала, веселилась, была отзывчива на добрые пальцы. А если ударить со злобой? Струны от злобы рвались и замолкали.

Людмила Васильевна пришла вовремя.

— Я не опоздала? — таращила она глаза и пыталась отдышаться. Волосы всклокочены, стрелки на глазах устремилась вниз. — Как я ненавижу школу, — неожиданно разоткровенничалась. Спохватилась. Стала оправдываться. — Я случайно, по залету. То есть в школе я птица залетная.

Что ей сказать… это и так всем понятно, потому что взрывается по поводу и без. Работает без интереса, словно срок тянет.