Вскоре послышался смех отца, значит, самогоночка удалась.

Когда мать варила самогонку, весь подъезд наполнялся тяжелым запахом сивушных масел. Ася долго звонила, прикладывалась ухом к двери: слышала пыхтение, копошение, потом тонкий голосок: — Это ты? — Я! Открывай! — Жесткий щелчок засова. Ася кошкой пролезала в щель. Из-за тяжелого одеяла, которым была завешана дверь, проем шире не получался. — Быстрее, быстрее, — торопила мать, за шкирку втягивая в квартиру, как настоящий подпольщик, всматривалась в коридор, хлопала засовом, вновь одеялом затыкала щели.

— Вот чо мудришь? — куксилась от запаха самогонки Ася. — Уже с первого этажа слышно, что ты варишь.

— Серьезно? — Мать пугливо ерзала одурманенными глазами, торопилась на кухню, выпрастывала из кастрюли новую партию готовой самогонки. У нее своя технология. На дно большой кастрюли с бражкой, ставила пустую тарелку, саму кастрюлю накрывала тазом с холодной водой. И все. Бражка кипела, пары охлаждались о дно таза, выпадали первачом в пустую тарелку.

— Есть хочу, — бухтела Ася.

— Иди, иди, щас чего-нибудь принесу, — обещала мать, но чисто на автомате. В этот момент она больше смахивала на ведьму за ворожбой: переливала, нюхала, пробовала, поджигала. По дну ложки, как Огневушка-поскакушка, скакало круглое синее пламя. Чем дольше плясало, тем больше градусов.

Опьяненная парами, мать варила самогонку целый день. Брала только первач. Когда сорокалитровая фляга с бражкой опустошалась, разбирала свой чудо-агрегат, бережно перекатывала флягу в темнушку, сверху накрывала огромной черной кастрюлей. Теперь самогонный аппарат переставал существовать. Если нагрянет милиция, никаких следов. — А запах? — А что с запахом? Не наше, не было его тут, в форточку прилетело. Варят где попало, бросают тень на честный дом. — Отработанная схема отговорок. А если милиция и водила хороводы вокруг да около, так это скорее чтобы поживиться дарами. — То да се, нарушаем, граждане, — бухтели и одновременно принимали семидесятиградусную вишневую настойку, завернутую в газету «Труд». «Вишневка» считалась особым шиком, потому как на Урале вишня не росла, приходила сухими посылками из далекого жаркого Узбекистана.

Ася выглянула на улицу, попыталась понять, как одеться. За окном верхушка горы укуталась в облака, как в песцовый воротник. Холодрыга раздула хмарь по всему небу. Слишком непонятно, что будет дальше. Будь небо голубым, солнечным, значит, на верхотуре жуткий мороз, как минимум надо надевать трое штанов. От них становилась неловким пингвином. Может, обойтись двумя? А если все-таки минус сорокет, покусает коленки до судорог. От таких перевесов «или-или» почему-то на душе появилось ощущение неминуемой вечной тоски и одиночества.

— Отнеси пирожки бабе Тоне, — заглянула мать в комнату.

— Я опаздываю.

Зачем гадать, можно выйти на улицу и ощутить на себе всю прелесть погоды. Собрала лыжи, которые от Уральской погоды не успевали запылиться, в тормозок сунула пирожки, заторопилась к автовокзалу. Дикий холод клыками хватанул колени, неприятно, но терпимо. Больше штанов не надо, иначе в движении будет парилка.

Практически весь класс уже был в сборе, главное, Половинка на месте: хлипенько одетая, тютелька в тютельку тонкая нейлоновая куртка, одинарная вязаная шапочка — щеки грела варежками. Тебе, подруга, чтобы не замерзнуть, придется бегать, как мамонту от охотников, усмехнулась Ася.

— Мурзина, чего опаздываешь? — встретил Кропачев. — Еще кого-нибудь ждем? — Он уже замерз. Нет терпения пережидать этот промозглый ветер, хочется быстрее спрятаться в тайге, среди высоченных стволов.

Кропачев ловко застегнул ботинки на лыжах, опираясь на палки, заскользил через дорогу к тайге. Она рядом, она тут, в десяти метрах от автовокзала. Снег, как дрожжевое тесто, поднялся до макушек молодняка. Кругом ели — ветки с зефирными бицепсами, горошками карамели. На вид лыжня короткая, быстро втыкается в черный тоннель лапника.

Класс потянулся маковой россыпью. На пути стеной лежал дорожный отвал, его пришлось покорять «боковой лесенкой». На верхотуре командовали Кропачев и Парфенов — подавали палки, хватали за руки, подтягивали.

— Что ж я на горку не взберусь? — усмехнулась Половинка и тут же потеряла одну лыжу. Лыжа задом покатила навстречу рейсовому автобусу. Автобус остановился, лыжа уплыла под днище. Водитель открыл окно, по губам видно — ругается. Подбежал Палаускас, поздоровался с водителем за руку.

Водитель закурил папироску, усмехнулся над растерянной Половинкой. Видно же, что пришлая. Даже на сугроб не может взобраться, топчется, как пуганая лань. Одна нога в лыже, вторая висит в воздухе, проваливается в снег. А бабёнка ничего, красивая. Глаза голубые, щеки розовые, коса желтым веником по спине плещется.

— Слышь, Серега, — обратился водитель к Палаускасу. — Кто такая?

— Наша класснуха.

— Как зовут?

— Э-э-э… Половинка.

— Из Углеуральска что ли? — пошутил водитель. — Замужем?

— Кажется нет.

— Познакомь.

— Пошли.

— Не сейчас. Я вроде как не готов, нашиприться не мешает. Чего преподает?

— Английский.

— Английский так английский. — Водитель выбросил папироску, завел двигатель, окно не закрыл. Ему уже не казалось, что на улице жутко холодно. — Гутен морген, гутен так, бьют по морде, бьют и так! Бестия! Убила в сердце! — Водитель еще полчаса чертыхался, вглядываясь в пустую лыжню, черную тайгу, которая вместо него обнимала девицу с белоснежной улыбкой, заливистым хохотом. Водитель уже понимал, что этот смех будет преследовать его всю жизнь, и еще он знал, что сегодня по блату купит синий кримпленовый костюм, черные лаковые туфли, выучит стихи Пастернака. Если надо, он выучит английский, Шекспира в подлиннике, чтобы эта одинокая Половинка оказалась его второй половинкой. К следующей зиме надо будет купить ей шубу. Планы, конечно, наполеоновские, но хотелось совершить подвиг ради нее…А как, кстати, будет Половинка по-английски?

Половинка шагала по лыжне с поразительной неуклюжестью. При каждом движении высоко поднимала лыжу, ставила далеко вперед, ровно в снежную канавку. Палки жили произвольной жизнью, натыкались на стволы деревьев, смахивали с ветвей снег, застревали в корнях.

Угрюмые девятиклассники плелись следом, кто-то не выдерживал, шустро обходил по целине, удобно встраивался в лыжню, быстро пропадал впереди. Под их лыжами и палками многочисленные снежные барханы неохотно таяли мыльной пеной. Половинка с невиданной кротостью провожала спины школьников, топталась дальше.

Ася тоже обогнала. У кривой березы свернула в перелесок, пересекла его, треща ветками, и вышла на крутой и неровный склон, заваленный камнями. Над склоном громоздилась скальная гряда Крестовой. Эрозия не пощадила и ее. От кислотных дождей, ветра, перепада температуры, гора таяла и рассыпалась.

Очень часто издалека казалось, что Крестовая затянута серой дымкой, седым туманом, однако подойдешь ближе — серость пропадала. Теперь можно было увидеть белые камни, зеленую хвою. Из-за Коксохима воздух над тайгой был загрязнен, переполнен сбросами, отсюда и возникала путаница с туманом. Из-за химии вода не могла образовывать низко висящие облака, быстро просыпалась на землю дождем или снегом.

К тому времени Кропачев успел взобраться на скальную громаду. Он поорал в небо, кинул камешком в одноклассников, перешел на другую сторону, отсюда самые роскошные виды на тайгу. Для окончательной остроты момента подошел к самому краю. Масштаб местности завораживал. Слева — из края в край — таежную шубу подпоясывал белый пояс Косьвы.

Ася еще никогда зимой не взбиралась на вершину Крестовой.

— Мурзина, — позвал Кропачев с верхотуры. — Давай сюда!

Буквально взлетела до крайней точки. За многие века северная сторона горы превратилась в отвесный обрыв и…и отсюда тайга оказалась такой же привычной, как и оттуда, с подножья, ну может, чуть выше и дальше. Но все такое же печальное состояние. Впереди пропасть бесконечного сумрака и нерушимости. Появилось солнце, заслонило небо, а под ним на ледниковых кристаллах преломлялись и фантастически отражались уцелевшие лучи.