Я сижу у очага, сложа руки, и молча считаю до ста, потом еще раз. Когда отец наконец возвращается, вид у него поникший, как у тронутого морозом цветка.

— Ты ходил за римлянами? — спрашивает матушка.

— Оставь меня, — отвечает он.

— Но, Кузнец…

— Хватит! — бросает он с резкостью, к которой прибегает редко, и никогда — по отношению к матушке.

В неловком молчании она собирает кружки, выплескивая остатки пива в огонь, и я решаюсь рискнуть.

— Такие смуглые, — замечаю я, — такие коротышки, все как один. Ты думаешь, он правду сказал насчет закалки железа? — спрашиваю я, хотя собственными глазами видела, как меч согнулся под весом римлянина.

— Хромуша, не сейчас, — говорит отец.

В хижину входит Лис, глаза его оживленно сверкают.

— Ты… — Он указывает на меня — Эй, ты.

Я подхожу ближе к очагу. Лис усаживается на скамью напротив меня, раздвинув ноги и уперев локти в колени. Наклоняется вперед.

— Будешь мне предсказывать, — говорит он.

Я не отвечаю.

— Ты предскажешь исход восстания.

— Я не могу… это так не работает. — По затылку у меня катится пот.

— Тогда расскажи мне, как это работает?

— Не знаю. Я вижу вещи. Они просто приходят.

— Ты будешь предсказывать для меня.

Я мотаю головой вправо, влево: не могу.

Он подходит ближе, наклоняется и шипит так, что на меня летят брызги:

— Провидица или порченая?

Я не могу не повиноваться друиду. Я знаю об этом и все же вновь мотаю головой: вправо, влево. Я не в силах наколдовать видение о восстании, которое он замышляет.

Пальцы Лиса складываются в тугой кулак — и я ожидаю удара. Но он выхватывает из столешницы отцовский кинжал и прижимает лезвие мне к шее.

У меня вырывается вопль, я отшатываюсь Лис швыряет кинжал на пол.

Это предупреждение: я — порченая, и только порченая, если не в состоянии предсказывать по его велению.

Шесть дней спустя я без сна лежу на тюфяке, уставясь на ветхую занавеску между постелью и очагом. Сквозь нее видно, как пляшут языки пламени, и я различаю тени родителей, сидящих на скамье перед огнем. Отец прочищает горло, что не в его привычке, и я настораживаюсь.

— Торговец железом опять не пришел, — говорит он.

Торговец железом, который обычно увозит изделия отца в Городище, не появляется уже в течение трех лун. И это притом что полки в кузне ломятся от черпаков и котелков, от больших ларей с гвоздями, которые так и не забрали. Притом что от запасов железа, нужного отцу для работы, осталось три жалких бруска. Притом что наша семья укрывает друида, привыкшего к изобилию, а наш господин, забывшись, выцеживает ячмень из похлебки и хватает себе три ломтя хлеба из четырех, отрезанных от ковриги.

— Он придет, — говорит матушка. Трудно сказать, верит ли она в это.

— Зачем ему приходить, если в Городище деньги с неба сыплются? Зачем покидать рынок, кишащий торговцами, которые снабжают Вироконий? — Отец фыркает. — Я опять поговорю с Охотником.

Только Охотник, будучи первым человеком, может ездить в Городище. Это его право, и его устраивает такое положение. Я помню, как неприкаянно бродил отец, вернувшись из хижины Охотника, который в очередной раз отказал ему в разрешении обменивать собственные товары на рынке в Городище.

— Охотник не позволит, — возражает матушка.

— Уж теперь-то он должен понимать, насколько выгодно нам привязать купцов к Черному озеру. — Сквозь занавеску я вижу, как приподнимаются, затем опускаются плечи отца. С новой надеждой в голосе он говорит: — Я попрошу Лиса.

— Кузнец, — отзывается матушка с мольбой в голосе, — это слишком опасно. Римляне…

— Ты думаешь, мы продержимся на семи луковках и горсточке ячменя? — Очевидно, отец, как и я, приподняв крышки, обнаружил, что наши сосуды почти опустели.

Мы в отчаянном положении, это верно, и отчаяние побуждает отца к поиску новых возможностей. Но я также знаю, что он хочет ковать из железа не только заурядные черпаки; он тяготится необходимостью жить там, где не принимают римских порядков и не видят открывшихся путей к процветанию.

Мать разводит руками.

— Ты же слышал: Лис сказал, что рынок полон римских солдат, — шепчет она.

— Он сказал, что это слухи. И если они проматывают там свои деньги, тем лучше для торговли.

— Ты мои чувства знаешь, — холодно говорит она.

Довольно долго они сидят в молчании, кипя яростью.

Наконец отец, рубанув воздух ладонью, произносит:

— Об Арке думаешь, верно? Вечно он у тебя науме.

Я представляю, как из прекрасных глаз матери уходит свет.

— Кузнец… — Ее голос теперь нежен и тих. — Это не так.

— Вечно ты исчезала по вечерам, — продолжает он, — выдумывала какие-то предлоги и возвращалась поздно вечером, и всегда заплаканная, с комьями грязи на башмаках.

Я слыхала пересуды: как мать рыдала и колотила кулаками по бревнам настила, оплакивая своего первого супруга. До чего же у меня болит сердце за отца, с тех давних времен не оправившегося от душевной раны.

— Сколько лет прошло…

— Ты стонешь во сне… — Голос у него срывается.

Из-за этого я начинаю дурно думать о матери: почему она позволяет такому замечательному человеку чувствовать себя нелюбимым?

— Ох, Кузнец…

Я вижу их тени на занавеске: она кладет ему руку на грудь, и они опускаются на тростники, устилающие земляной пол.

Я закрываю глаза, чтобы не смотреть. Слышу, как вздохи делаются глубже, чаще. Слышу, как шуршит тростник. В этой нежданной ласке мне чудится некая просьба о прощении за то, что отец слишком часто был лишен ограды. За отчужденность, которая держит его в неуверенности. Но еще я слышу и наслаждение, и страсть, и раскрывающиеся навстречу друг другу сердца, и эта колыбельная ласково убаюкивает меня.

Когда я подхожу к кузне, отец, склонившийся над наковальней, распрямляется и разминает затекшее плечо. Его пальцы нащупывают узел затвердевших мышц, и в этот момент появляется Охотник, таща за шкирку зайца.

— Кузнец! — кричит он, размахивая тушкой. — Принеси домой вот такого, и, может быть, тебе повезет с увеличением потомства.

Насмешка Охотника бьет мимо цели: ведь только вчера матушка увлекла отца на тростниковую подстилку. В прошлый раз, заметив, что отец зевает, Охотник крикнул: «Укатали тебя, точь-в-точь как мою супругу» — и непристойно подвигал бедрами. Ррраз! — в тот момент я услышала отца: ему не давали покоя мысли о том, что в доме Охотника всегда есть баранина для котла, ломоть кабаняти-ны, чтобы поджарить на кончике ножа, и о том, что Охотнику достаточно коснуться пальцами спины супруги, чей живот набит мясом, чтобы та покорно легла на спину и раздвинула ноги. Отец страстно желал, чтобы у него с моей матушкой было так же. Именно об этом он и думал, когда на супружеском ложе она нередко поворачивалась к нему спиной.

Как быть, если девушка тринадцати лет проникается личными переживаниями отца? Может ли ей это повредить? Заставит ли дурно думать о родителе? Правда, я считала бы иначе, томись отец по другой женщине. Но озарение об отцовских мыслях не растлило меня и даже не внушило ничего такого, чего я не могла бы представить сама. На груди у меня набухали бутоны, между ног появилась жесткая поросль; без всяких предсказаний я знала, что на новой луне придут крови. Мою спальную нишу отделяла от родительской лишь старая занавеска, и я, как большинство подростков Черого озера, видела и слышала достаточно, чтобы получить представление о том, что делает мужчину и женщину истинными супругами. Я знала, как звучат ласки, и знала, как звучит их отсутствие. Я знала это всю свою жизнь.

— Ты готов? — окликаю я отца.

Теперь еще больше, чем до появления Лиса, я предвкушаю ежедневную прогулку на болота. Это наше с отцом время, когда я могу узнать, что он думает о Лисе и римлянах, услышать его ободряющие слова.

Я не люблю выспрашивать, но сегодня в лесу он берет меня за руку, и я решаюсь: