Матушка сует вопящий сверток к груди Хмары и поворачивается, чтобы уйти.

— Лапушка-а… Моя любимая овечка-а… — всхлипывает Оспинка и снова разражается рыданиями.

Долька говорит:

— Я рассказала ему, как мы ее выхаживали. Он и слушать не хочет.

Матушка опирается ладонью о стену:

— Он собирается зарезать Лапушку? Ты уверена?

Оспинка кивает и закрывает руками угрюмое заплаканное лицо.

Долька вытирает глаза подолом и скулит:

— Он велел нам найти Пастуха и сказать ему, чтобы готовил тварь — овцу с кривой челюстью, сказал он.

— Успокойся, — утешает дочку Хмара, гладя ее по волосам. — Успокойся.

Но сестры не успокаиваются. Матушка, даже не вспомнив о плаще, выбегает за дверь, в проливной дождь.

Очнувшись, я обнаруживаю себя на тростнике. Разномастные корешки и листья, свисающие с потолка, постепенно обретают ясные очертания. Потом я вижу руку отца, прохладной влажной тряпкой промакивающую мне лоб.

— А Долька и Оспинка? — спрашиваю я.

— Ушли. — Он прижимает к губам палец. — Теперь помолчи. Отдыхай. Ты сомлела. Долго не приходила в себя.

Я хочу приподняться на локте, но отец кладет мне руку на плечо, мягко опускает на тюфяк.

— Лис? — шепчу я.

— Обходит хижины, — отвечает отец. — Вечером мы принесем в жертву овцу. Так сказал Лис, когда ты обмерла.

Облегчение подобно грому: туча разверзается, дождь проливается на землю.

— Надо привести матушку, — говорит отец. — Я быстро.

Но она уже оставила Дольку, Оспинку, измученную Хмару с малюткой. В любой момент вымокшая до нитки матушка может вбежать в дверь.

— Она уже идет.

А Лапушка? Я сжимаю пальцы в кулак — за нашу овечку. Сперва щенок Охотников, теперь Лапушка. Самый бессердечный выбор, который только может сделать Лис, таким образом предупреждая нас: еще одного предательства он не потерпит — ибо именно предательством друид считает мое описание погибающих соплеменников. Он не потерпит этого ни от моих домашних, ни от меня самой — девочки, быстро возведенной в звание пророчицы и столь же быстро низложенной до уровня порченой лгуньи.

Набожа отложила в сторону круглую веялку. По дороге к отхожему месту она все еще горячо надеялась, что ошибается. Но затем, присев над смердящим выгребом, провела рукой между ног и увидела кровь на кончиках пальцев — свидетельство того, что Мать-Земля не благословила ее младенцем.

Шесть лун назад они с Арком вступили в союз, и до сих пор с приходом новой луны она чувствовала, как набухает грудь, ощущала тяжесть в животе. Прошлой ночью она проснулась от знакомого чувства. Вместо того чтобы сонно перевернуться на другой бок, она раскрыла глаза. Словно лезвие спелый плод, ее оцепенение пронзила мгновенная уверенность: завтра придут крови.

Когда пшеница налилась золотом, вместе с другими работницами Набожа взялась за серп, вязала срезанные стебли в снопы и таскала с полей вьюки. Уже двенадцатый день они разбирали сжатые снопы, колотили тяжкими цепами налитые колосья, а затем топтали побитые остатки, пока не высвобождалось зерно. И только нынче утром наконец приступили к более легкой работе: насыпали пшеницу в обтянутое кожей веяло и встряхивали, подбрасывая зерно в воздух. Труд этот был в охотку: приятно следить, как ветер уносит полову и зерно, падающее в веяло, становится чище. Обычно за работой они пели. Но в этот урожай, когда она вернулась с выгреба, радость не пришла, и Набожа не подхватила песню, встряхивая веялку.

Миновало три луны с тех пор, как в полях к ней подошла Хмара и взяла ее руки в свои. Для болотников жест этот не был необычным. Но его трудно было ждать от такой кроткой женщины, как Хмара, хотя она и стала немного увереннее с тех пор, как взяла в супруги Песельника. Набожа смотрела на влажную кожу подруги, ее блестящие волосы, округлившиеся лицо и грудь. Хмара отпустила Набожу, провела руками по юбке, по чреву, в котором наливалось благословенное дитя.

В тот день, когда начали веять зерно, Набожа ожидала потока лукавых замечаний насчет усталости, когда зевала, понимающих взглядов, когда на заре не сразу поднимется с лежака, вздернутой брови, когда брала второй ломоть хлеба. Плоть, истаявшая во время прошлой Зяби, по большей части вернулась, и Набожа уже привыкла к тому, что за похвалой ее цветущему виду следовало выжидательное молчание: оно означало вопрос о состоянии ее чрева. Снизошло ли на нее благословение? Мать помалкивала, однако Набожа замечала, как та поджимала губы, когда при стирке попадались окровавленные тряпки. И еще был Арк, которому не требовалось ничего спрашивать, который знал, что она скажет ему сразу же, как только уверится, и который с такой нежностью целовал ее в затылок в те ночи, когда она кровила.

Набожа начала с отвара из крапивы и красного клевера, затем взялась за настойку, когда потребовалось лекарство посильнее. Она клала под лежак крапивный стебель, привязывала на пояс, ближе к лону, мешочек с крапивным семенем. Она искала возможности испить из кружки Хмары, чтобы втянуть в себя частицу ее плодовитости.

Испросить первого яйца, отложенного несушкой, означало унизиться, но у супруги Молодого Плотника, что ходила за птицей, было доброе сердце. Она сама вручила яйцо Набоже. Отпала необходимость дрожащим голосом объяснять, что ей нужно проглотить желток и размазать по животу белок, чтобы плодовитость несушки пробудила ее чрево.

Еще до того, как Набожа собралась с духом попросить яйцо, супруга Молодого Плотника сама пришла к ней на луг у полей, где Набожа в одиночестве обрывала головки красного клевера.

— Два года я ждала благословения, — сказала супруга Молодого Плотника. В одной руке она держала яйцо, другой теребила складки платья. — Карга дала мне красного клевера, и я клала крапиву под лежак, и все равно приходили крови. Я не лукавила, жертвуя треть выводка, — но выбирала петушков, а не несушек. Выводок-то я укрепляла, но Мать-Землю обманывала. И благословения не было, пока я не пожертвовала ей трех моих лучших наседок. Тщательнее рассчитывай жертвенную долю, Набожа. — Супруга Молодого Плотника вложила в руку Набожи яйцо и загнула ее пальцы вокруг него.

От этой доброты у Набожи запершило в горле. Опустив голову, она подумала: нет у меня никаких наседок.

Разделавшись наконец с вывейкой пшеницы, ячменя и овса, Набожа и Арк улучили минутку, чтобы полежать на плоском камне, глядя в небо. Суровые ветра Зяби обдували их руки и щеки, проникали под плащи, и Набожа теснее прильнула к Арку. Лежать без дела было нелегко, ибо последние несколько лун она собирала орехи, готовила притирки из сального корня и лопуха, но о деле думала мало; в мыслях она восхваляла, молила, давала обещания: «Мать-Земля, ты щедра и великодушна. Дитя, только одно дитя! Я буду работать лучше, буду класть больше в жертвенный сосуд, я превзойду даже Каргу в умении извлекать твою чудотворную силу, в служении сородичам».

Но теперь нужно было лежать смирно на этом плоском камне, чувствовать, как вздымается и опускается грудь Арка, слышать, как выходит дыхание из его ноздрей, ощущать его запах — запах дыма, пота и земляной дух сухого мха, которым он обихаживал себя.

— Ты не здесь, — сказал он уже не в первый раз. — Ты уплываешь.

В другой раз она бы подняла голову, чтобы поймать его взгляд, заметить, как Арк на секунду нахмурился, прежде чем вернуться к своему занятию — свежеванию лисицы, складыванию поленницы под стрехой.

Она почувствовала на своих волосах его дыхание, затем губы и крепче обняла Арка, чтобы показать, что никуда не уплыла.

— Набожа? — произнес он так тихо, словно упала капля дождя. — Что тебя мучает, Набожа?

Должна ли она притвориться, что не знает странного недуга, беспокоящего ее в последние луны; набравшего силу, когда Хмара поделилась своей новостью; сгустившегося, когда крапива и красный клевер оказались бессильны; поднявшего голову, когда супруга Молодого Плотника наставляла ее тщательнее рассчитывать жертвенную долю. Она думала, как это часто бывало, о том дне, когда прильнула к Арку на гати, уловив в тумане шаги их ребенка.