— Словно у тебя перед глазами жизнь от начала до конца, — заметил Арк, и Набоже подумалось: как же они похожи в своем восприятии окружающего мира.

— Нам нужны корни. — Она потянулась к мешку, достала небольшой совок. — Стержни нужно отсеют». Есть такие, что с ногу длиной. — Именно то, что сальный корень настолько глубоко проникал в землю, и сообщало ему такую мощь.

Арк вытащил свой нож из петельки на поясе, и вместе они принялись по кругу окапывать корень самого высокого растения. Несколько раз они сталкивались локтями или костяшками пальцев и бормотали извинения, застенчиво улыбаясь, но ни один из них не покидал своего места. Черный жирный торф забивался им под ногти. Капля грязи потекла по щеке Набожи, покуда Арк не вытер ее большим пальцем, точно так же, как сделал это однажды в поле. Она вновь представила его руку у себя на щеке, представила, как поворачивает голову, раскрытыми губами ловит кончики его пальцев. И до чего сладка эта томительная боль в чреслах! Но разве это возможно, ведь боль почти обжигает? Хотя… баран ведь кроет матку, а та блеет и блеет, но не сходит с места.

Ее тело проснулось. Она почувствовала, как под грубой шерстью платья напряглись сосцы. Как странно, что она так отчетливо ощущает складки ткани, трущиеся о бедро; шов, пересекающий бок. Боль между ног ширилась, сродни той, что порой пронзает скулы, когда подносишь ко рту первую ложку после долгого дня в полях.

Набожа торопливо встала, испугавшись своих мыслей, — слишком торопливо, и у нее закружилась голова.

Теперь Набожа только наблюдала за Арком, а он продолжал копать. Вскоре, повернув нож под углом, Арк глубоко всадил его в почву, отрубая главный корень.

Потяни слегка за верхушку, велел он.

Очнувшись от размышлений, Набожа сомкнула пальцы вокруг стебля растения и осторожно потянула. Корень не поддался, и она рванула сильнее. Арк поддел его ножом — и она вдруг не удержалась и опрокинулась на спину, в щекотку пурпурных цветов и ворсистых листьев.

Арк не рассмеялся, но она заметила, каких усилий ему стоило сдержаться.

— Не ушиблась? — спросил он и лишь потом улыбнулся, потому что больно ей не было. Опрокинуться на заболоченную почву — это же просто смешно; такие вещи смешили их всю жизнь.

— Вижу, нельзя на тебя полагаться, — сказала она. Арк снова сделался тем мальчишкой, с которым она обрабатывала землю в полях, и непривычное ощущение, охватившее ее, померкло, хотя кожа по-прежнему оставалась чувствительной.

Они не переставали болтать, пока собирали остальные корни. Говорили обо всем: о славной погоде, о надеждах на обильный урожай и о том, чему Набожа научилась у Карги.

Как только мешок наполнился, Арк перекинул его через плечо и сказал, что возвращаться нужно будет по гати, поскольку туман сгущается: придется идти сквозь облако.

У начала гати стоял толстый столб высотой в половину человеческого роста; наверху было укреплено деревянное колесо — символ бога-Праотца. Гать принадлежала ему, их создателю: и болота, и заводь, и черная вязкая земля с илом и тиной, из которой он извлек их самых первых предков.

По традиции болотников, перед тем как ступить на гать, Набожа и Арк провели пальцами посолонь по ободу колеса, не имевшего конца и начала. Праотец привел болотников в этот мир. К Праотцу они вернутся. Набожа прижала ладонь к вздымающейся груди, где обитало дарованное богом дыхание. Арк сделал то же самое, приложив руку сперва к колесу, затем к груди.

Они шли рядом, теснясь и время от времени сталкиваясь.

— Словно по обрыву спускаешься, — сказал Арк.

И правда: Набожа видела только то место, куда собиралась поставить ногу. Но ей нравилось налетать на Арка, нравилась вернувшаяся легкость отношений и то, что ни один из них не отстранялся. Следующий шаг — и дерево настила впереди из смутно-серого становилось отчетливо-черным.

Окутавший их густой туман гасил все звуки слышалось только дыхание и шаги да приглушенная дробь дятла где-то вдалеке. И когда к этим звукам прибавился новый, Арк различил его первым и замер; Набожа также напрягла слух. Из тумана, с другого конца гати, кто-то бежал к ним по бревнам. Судя по легкости шагов, это был ребенок, хотя для ребенка он двигался слишком быстро. Шаги сделались громче, и когда Набожа уже ожидала, что мчащееся стремглав дитя вот-вот вынырнет из тумана, они вдруг стихли, и болото снова окутала тишина.

Набожа повернулась к Арку, и он притянул ее к себе. Так они и остались стоять, прильнув друг к другу. Она чувствовала биение его сердца, его дыхание у себя на волосах: до чего оно было похоже на первый после Зяби теплый ветерок, когда солнечные лучи уже достаточно сильны, чтобы проникнуть сквозь плащ. Она прижалась к нему, и ей хотелось, чтобы он стал еще ближе, и все же было невозможно прижаться друг к другу теснее.

Ее охватило беспокойство, нарастающее желание найти источник шагов. И когда она подняла лицо к Арку, он сказал:

— Пойдем посмотрим.

Они двинулись чуть быстрее, хотя повсюду по-прежнему лежал непроницаемый серый плащ тумана. Наконец они достигли конца гати, и перед ними открылась темная вода.

— Но ведь там был ребенок, — сказала Набожа. «Наш ребенок», — подумала она.

— Да.

— Как странно… — Изчезнувшее дитя. Тяжесть тумана.

Она могла разглядеть светлые глаза Арка, легкий рисунок щеки, волны льняных волос, едва различимые тонкие брови и мягкие ресницы.

— Это могло быть в прошлый Просвет, или тот, который еще будет, — заметил он.

Так и есть. Видения и звуки, которые могли бы привязать их именно к этому дню, именно к этой поре — той самой, когда матки так хорошо ягнятся, — все затерялось в тумане.

Гуще всего блошиные укусы усеяли Вторуше ноги. Он второй сын Плотника, главы семейства. Вторуша сидит на скамье, голый по пояс, закатав штаны до колен. В его икры, сильные и крепкие, как у мужчины, я втираю бальзам из мокричника, успокаивающий чесотку. Вторуше тринадцать, как и мне, его медные волосы отливают красным и спадают на лоб, почти скрывая глаза, серо-голубые, цвета утреннего неба. Я не тороплюсь. Подняв взгляд, вижу, что он жмурится, улыбаясь краешками губ.

— Готово, — говорю я.

Он раскрывает глаза, но не встает со скамьи.

— Пойдешь со мной прогуляться? — спрашивает он.

Вопрос застигает меня врасплох, и я выпаливаю:

— Помажь медом там, где уже расчесал.

— Не слышишь меня?

— Слышу.

— Тогда пойдем прогуляемся и мед поищем, да? — Он наконец поднимается со скамьи.

Смутившись, я опускаю взгляд. Он выше на голову, но низко наклоняется и заглядывает мне в лицо, так что я не могу не посмотреть на него.

Улыбка его безбрежна, и я думаю, что в компании этого парня я наконец перестану постоянно вглядываться в горизонт на юго-востоке в ожидании клубов пыли из-под копыт римских всадников.

— Идем, — соглашаюсь я.

Я знаю с полдюжины пчелиных гнезд и веду его к одному из них, висящему на нижней ветке раскидистого бука.

— Это новое, — говорит Вторуша.

— Ага.

— Ты уже его видела?

Я понимаю, он хочет знать, набрела ли я на гнездо обычным путем, или оно открылось мне каким-либо таинственным способом.

Вторуша был среди ребятишек, с которыми я девочкой бегала искать съедобные растения. По большей части детвора действовала беспорядочно: словно не зная, где можно накопать округлых клубней чины или набрать синевато-сизых ягод черники, ребятишки усаживались на корточки под любым старым кустом. Когда мы возвращались на просеку, мой мешок бывал самым тяжелым. Однажды я услышала, как Хмара, Доль-кина мать, сказала, что я труженица, а Старец заметил: «Знает, что чина солнышко любит». Хотя и то и другое было правдой, детям было ведомо кое-что еще. Они видели, как я машу рукой над низиной, где не было пока и намека на рыжеватобурые островерхие грибы — вскоре они проклюнутся в этом месте. Я говорила: «Через несколько дней мы наберем тут сморчков». Дети видели, как, стоя под ощетинившимся прутиками гнездом галки, я предсказывала, что в нем найдутся шесть яиц вместо обычных четырех. Ребята не допытывались, откуда я все это знаю, и не слушали взрослых, которые считали, что я уже ходила этой дорогой и почему-то не разорила богатую кладку. Дети просто верили, что я не глядя могу назвать точное количество яиц. В этом смысле Вторуша не отличался от остальных. Но мы выросли, и загадку, чары, в которые так легко верилось в детстве, большинство молодых людей Черного озера воспринимать перестало.