Набожа не призналась ему, что за минуту до того, как Арк заключил ее в объятия, она столкнулась локтями с Молодым Кузнецом. Он обернулся, нестойко держась на ногах.

— Рисунок… — пробормотал он. — Рисунок предсказывает, как все сложится.

Но сейчас она широко улыбнулась Арку — это далось ей с усилием, — и он прильнул губами к ее шее.

Молодой Кузнец говорил с такой уверенностью.

Набожа ощущала около уха горячее, влажное дыхание Арка, его руку, скользнувшую по плечу к груди.

Рисунок стоял перед ее глазами — такой, каким она видела его тогда, с Молодым Кузнецом: залитый янтарным, золотым и красным светом камень; бледные рыжеватые линии.

Рука Арка спускалась все ниже. Она раздвинула ноги и попыталась вызвать страстное желание, которое так легко приходило к ней в лесу. Он вошел в нее, и она скрипнула зубами от боли.

Болезненным был только тот первый раз, и вскоре они с Арком сделались настолько искусны, стали так близки, что не было ничего естественнее, чем лежать обнаженными в залитом солнцем укромном местечке, хохоча нал своей былой неуклюжестью.

— Ты в первый раз до смерти боялась. — сказал он.

— Неправда.

— Боялась, боялась. Руки-ноги отнялись от страха.

Набожа приподняла голову с его теплой груди:

— Ты увидел меня голую, и через секунду все было кончено — лежал на спине и с убитым видом таращился в потолок.

Он перекатился на бок, потерся носом о ее шею, скользнул рукой по груди. Ее губы раскрылись, прильнули к его губам, спина выгнулась, когда его ладонь двинулась ниже — с груди на живот, с живота в межножье.

Она закрыла глаза, задышала глубже, думая о том, какое наслаждение несет эта глухая боль между ног, а потом — как невыносимо, невыносимо, что она не кончается. Набожа опрокинула Арка на спину и опустилась на него сверху. Какое блаженство знать, что он войдет в нее, и она расслабилась, раскрываясь ему навстречу. Наклонившись вперед, она оперлась на руки и стала медленно раскачиваться.

И это продолжалось — прикосновения, движения навстречу друг другу, желание, влажность ртов, испарина плоти, влажное хлюпанье чресел — и затем изнеможение двух тел, и смех, и признание, что никто и никогда так не любил. И блаженство длилось, когда семя легло в землю; когда пришел легкий дождь, ровно увлажняющий землю, не вымывая из нее плохо заделанного зерна. И показались первые бледные ростки, наливаясь глубокой зеленью, а Набожа и Арк по-прежнему блаженствовали. Высоко поднялась золотая высокая пшеница — а они купались в любовной неге.

Сжав урожай, они отложили серпы, думая о долгой, пустой Зяби и длинных вечерах и предстоящем бесконечном миловании. Набожа тронула губы, землю. Какое благословение эта плотская жажда, которая нарастает, нарастает и вдруг обрушивается, оставляя ее счастливой, исполненной надежд, и света, и милосердия.

Я стою на коленях возле ручной мельницы и кручу рукоять: она заставляет верхний жернов скользить по нижнему, перемалывая зерно в муку. Отец сидит у огня, водя точилом по клинку одного из кинжалов для Лиса, затем приступает к следующему. Эту работу он может выполнять с закрытыми глазами, ибо она не требует внимания. Матери нет: под вечер она пришла в кузню и предупредила отца, что у Хмары схватки. Хотя это уже шестой ребенок Хмары, таз у нее не предназначен для деторождения, и матушка опасалась, что ночью понадобится ее помощь, так что отец принес из кузни точило и дюжину кинжалов. Я девушка, и мне пока не разрешают присутствовать при родах; к тому же, хотя никто не сказал ни слова, я знаю, что родители решили не оставлять меня наедине с Лисом.

Он сидит на скамье, потягивая из кружки исходящий паром отвар и глядя в огонь. Мне хочется поговорить с отцом, рассказать о чистеце, который я собрала, или поболтать о склонности Хмары рожать девочек, но у меня нет желания нарушать раздумья Лиса и выслушивать его нападки на римлян, которых он считает причиной всех несчастий.

Как же мне не хватает наших семейных посиделок втроем у огня, когда матушка растирает отцу плечо мазью из лапчатки и его лицо смягчается! Как же я ненавижу вечера, когда Лис вгоняет себя в исступление, когда он колотит кулаком в ладонь! Как жаль, что отец теперь слишком устает и не ходит со мной на гать, — теперь я бываю там одна, если не считать тех вечеров, когда Вторуша может освободиться и пойти со мной. Потом я ныряю в кузню и сообщаю отцу о своих мелких достижениях: например, однажды я пробежала всю гать просто потому, что мне нравится бегать.

Теперь отцу нужно выполять заказы и Везуна, и Лиса, и он трудится у наковальни от рассвета до заката. Жизнь его состоит, в сущности, лишь из колышков и кинжалов: первое — в отсутствие Лиса, второе — когда тот возвращается. Кинжалы отец изготавливает по указаниям друида: незатейливые, некрасивые; один край прямой, другой изогнутый; узкий конец рукояти загибается ушком, чтобы держался на кожаном ремне. Бессчетное число раз отцовский молот падал на зажатый в щипцах железный стержень, формуя его в валик, затем сплющивая в лезвие и загибая конец рукояти. Далее идет скругление острой грани клинка, затем надо провести линию из угла в угол, чтобы наметить кончик, а уж потом колотить, колотить по краю наковальни, чтобы железо обломилось по этой отметке. Ковка — это еще не все. Опустив молот, отец берет точило, затем несколько обломков песчаника и, наконец, ремень для правки.

Как уже случалось много раз, я чувствую приближение гостей еще до того, как они подходят к двери. Сейчас это Долька и Оспинка: вне всяких сомнений, их отправили прочь из хижины, подальше от крови и нечистоты деторождения. Вместо того чтобы вскочить и броситься прямиком к двери, я жду, когда они позовут снаружи, объявив о своем приходе. Лис сидит у очага, и я не хочу, чтобы он удивлялся: как это я почуяла их, а он нет.

Сестры кивают отцу и преклоняют колени перед Лисом, прикасаясь к губам, к тростнику. Я подзываю их, и мы втроем теснимся у огня, толкаясь коленками. У каждой из нас в одной руке костяная игла, в другой — полоска оленьей шкуры; мы расшиваем их, превращая в пояса. Ближе всего к завершению работа Дольки, от начала до конца изукрашенная синими завитками. В центре каждого завитка она собирается пришить бусину. Чаще всего на Черном озере бусины для отделки поясов и мехов для воды изготавливают из кусочков полых птичьих косточек. Однако у Дольки своя задумка: она собирается сделать бусинки из змеиных позвонков.

— Подумайте только, — говорит она, — каждая косточка уже с дыркой: готовая бусина!

— И пилить не надо, — одобряю я.

— И все эти грани! А гладкие костяные трубочки — вот тоска-то!

— Наверняка можно найти уже обглоданный змеиный хребет, — говорю я.

Лис поглядывает, как мы проталкиваем иглы в полоски шкуры, вытягиваем петли цветной шерсти. Мне противна эта слежка: он даже не пытается отвести глаза, когда наши взгляды встречаются.

Наконец Оспинке надоедает шитье, она откладывает пояс в сторону и вовлекает нас с Долькой в игру: мы поочередно хлопаем в ладоши и по коленям друг друга, и все время в разной последовательности. Она хихикает, тычет пальцем и валится на спину всякий раз, когда кто-нибудь сбивается. Ее смех заражает нас с Долькой, и я почти не обращаю внимания на Лиса, который уже не сверлит нас взглядом у очага, а стоит под крестом Матери-Земли или наблюдает за отцом, принимающимся за очередной кинжал.

На празднике урожая Долька заявила, что мой отец должен стать первым человеком, и через несколько месяцев предсказание сбылось. По вечерам, когда мужчины собираются вокруг нашего очага, поглощая жареного кабана, которого мы, теперь не стесненные в средствах, можем себе позволить, отец садится по левую руку от Лиса. Почетное звание означает, что теперь я прислуживаю ему сразу после друида, обходя посолонь гостей и разливая мед и подтверждая тем самым его положение первого человека Черного озера.

Иногда Лис прерывает проповедь и обращается к сидящему по правую руку Охотнику: