Мне сразу же приходит на ум заброшенная шахта у подножия Предела. Мы с отцом не раз бродили по ее туннелям и пещерам, всегда замедляя шаг у рисунка на стене — семья из трех человек, — вырезанного в глыбе песчаника. Отец любил рассказывать мне о давних днях, когда они с матушкой детьми стояли на коленях у этой глыбы с обломками камня в руках.

Если Лису показать старую шахту, он придет в восторг: почти незаметный вход; непроницаемые, как небо, стены; туннели, переплетающиеся, как ветви дуба; пространство, широкое, как время. Друид ждет, подняв брови, предвкушая. Молчание длится, и мне не надо заглядывать в мысли отца, чтобы понять, о чем он думает: он думает обо мне, о моей увечной ноге, о баламутящих народ жрецах, о римлянах, подступающих к Священному острову. Его лицо сосредоточенно, словно он мысленно прочесывает болото и лес, хотя на самом деле прекрасно знает, где найти отличный тайник.

Проговорившись о старой шахте, отец вступит с Лисом в необратимое соглашение. Он понимает это и потому колеблется. Затем откашливается и говорит:

— Неподалеку от Предела есть заброшенная шахта.

Набожа вымыла волосы, ополоснула их отваром ромашки, оттерла тело сухим мхом и надушила фиалкой и теперь стояла на мостках вместе с Арком, за спинами сородичей, собравшихся на берегу. На ней было новое платье в мелкую клетку цвета ржавчины и каштана, из шерсти более легкой, чем та, что обычно ткали на Черном озере. Найдя ткань рядом с инструментами Карги — совком, воронкой, ступкой и пестиком, двумя решетами, двумя серпами и четырьмя ножами, — Набожа осела в то же гнездо из шкур, где держала за руку старуху, уходящую из этого мира, и заплакала, уткнувшись лицом в шерсть, сотканную тайком ей в подарок, чтобы она могла появиться в красивом платье, когда возьмет Арка в супруги.

На Арке была обувь из прочной, еще не разношенной кожи: ее подарила Набожа в честь особенного дня. Старый Дубильщик согласился сшить эти башмаки, когда она принесла ему слабительного из одуванчика — столько, чтобы хватило на всю Зябь. Еще она обещала доить овец Пастуха вплоть до Роста, за что тот пообещал ей шерсть с двух овец. Арк, в свою очередь, преподнес Набоже целую гору яиц и поклялся поставлять по три штуки ежедневно до самого конца Просвета, хотя каждый вечер от трех штук будет оставаться две, поскольку одно отойдет Матери-Земле. «Чтобы у тебя бока округлились», — сказал он. Ребра Набожи, проступившие в Зябь, все еще торчали под кожей, словно прутья едва обмазанного глиной плетня.

На мостках Арк снял с ее шеи мешочек, развязал и вытряхнул в ее сложенные лодочкой ладони полдюжины крапивных листьев. Они положили друг другу на язык по три листика, закрыли рты, стали жевать. Набожа почувствовала магию крапивы: ощущение скорее бодрящее, нежели болезненное. Каждый год, когда Зябь смягчалась, переходя в Просвет, когда Мать-Земля высвобождала богатства своих недр, на старых иссохших стеблях появлялись новые отростки, предсказывая грядущее изобилие. Набожа тронула губы, бревна настила.

— Сегодня я беру в супруги Арка, — произнесла она торжественно, хотя была счастлива, как расшалившийся ягненок. — Я принимаю дар Матери-Земли и прошу ее благословить наш союз приплодом.

По традиции Черного озера, заявление, сделанное перед лицом четырех свидетелей, становилось незыблемой истиной. Это означало, что пара поступает осмотрительно, что мужчины обойдутся без жарких перепалок, а женщины воздержатся от поспешных слов. Пусть осядет поднятая пыль, уступив место благоразумию. В этом случае, однако, Набожа говорила без колебаний: таким правильным, таким своевременным решением было взять Арка в супруги.

В тот Просвет на Черном озере были заключены три союза: сперва Хмара взяла Песельника, за-тем Рыжава выбрала Второго Плотника На пиру мать Молодого Кузнеца гордо несла голову, красуясь золотой брошью и поясом с бронзовыми бляшками. Но в душе ее праздника не было. С началом Просвета супруги ее сыновей с детьми отправились искать лучшей доли в Городище. После их ухода некогда могущественный клан Кузнецов сократился до девяти человек, и почти наверняка Молодой Кузнец был сочтен недостойным драгоценной дочери Охотника. Союз Рыжавы со Вторым Плотником подтвердил предположение: доброжелательные и беспристрастные Кузнецы окончательно утратили бразды правления.

С наступлением темноты Старец с помощью кремня и кресала разжег костер — груду ветвей бука, ясеня и дуба, собранных работниками во славу Арка и Набожи. Сородичи, отбросив с плеч плащи, смаковали дымный аромат жареной оленины, доставленной Охотниками, сладость медовухи, принесенной Плотниками, и робко радовались свету, который постепенно возвращался в их жизнь.

Минул почти год со вторжения римлян, один день сменялся другим, столь же безмятежным, и болотники все реже вглядывались в горизонт, все реже мерещился им грохот копыт. Дни шли, но никто не вспоминал о захватчиках: где они сейчас, не собираются ли нагрянуть на прогалину. Старый Охотник ходил в Городище и вернулся с новостями: там нет ни одного римлянина, и никто не сторожит рынок, не досаждает торговцам. Он сообщил, что лишь иногда в городе появлялась небольшая группа римлян, поднималась к Вождю на обнесенный частоколом холм. Говорили, будто он пил с этими римлянами крепкую виноградную брагу и смеялся, и кивал, и обещал, что к Урожаю его поля будут изобиловать пшеницей. Тогда он отдаст десятину, которую должен императору. Отдаст без протеста, без обмана.

Еще Охотник поведал, как распознать, не бродят ли поблизости римские солдаты. Их след, сказал он, выдают короткие гвоздики с крупными головками, которыми подбиты сандалии. Некоторое время сородичи предавались изучению следов, водя пальцами по отпечаткам ног, но римских среди них не было.

Прямо за костром Набожа и Арк перевернули над общинной ямой большой жертвенный сосуд, сбросив туда оленину и мед — долю Матери-Земли. Арк положил руку на шею Набожи, притянул к себе. Она слышала биение его сердца, чувствовала его  губы на своих волосах, обнимающие ее руки. Подняв взор к его встревоженному лицу, услышала:

— Я думал, ты выберешь Молодого Кузнеца.

Весь этот вечер Молодой Кузнец сидел у огня, швыряя в него сосновые шишки, и чем больше пьянел, тем чаще промахивался.

— Я не забуду, — продолжил Арк, — что ты предпочла меня тому достатку, который он мог бы предложить тебе.

— А я не забуду, что ты приносил мне бельча-тину и раков, — ответила она.

Он поцеловал ее в губы, раскрывшиеся навстречу теплу его губ. Через некоторое время послышался барабанный бой, и вступил голос Песельника, выводящий древние слова:

Арк не двинулся с места, не стал подталкивать ее в сторону прогалины, к призывному бубну Песельника.

— Трусишь?

Набожа знала, что ее ждет: для нее не было секретов в семейной жизни, ибо в хижинах перегородками между спальными нишами служили шерстяные занавеси, да и те были не всегда.

— Нет, — сказала она, касаясь руки Арка, которая иногда скользила по высокой траве, окаймлявшей тропинку, по ее плечам, по телу. Она рассмеялась:

— Но я буду брыкаться и колотить тебя кулаками посильнее иного мужа.

Они вернулись к костру, и Набожа, как и полагалось по традиции, невинно расхаживала среди селян, пьющих мед и прихлопывающих в такт бубну Песельника. Наконец Арк подхватил ее на руки, поднял на плечо и трижды обнес посолонь вокруг костра, а затем направился к хижине, которая стала теперь и его домом. Сородичи поддразнивали молодых и подбадривали криками, а Набожа вопила, колотила его кулаками и яростно брыкалась.

Арк уложил ее на тюфяк — их тюфяк. Теперь занавеска из кое-как сшитых вытертых шкур и обрывков холста отделяла их нишу от той, что Набожа всю жизнь делила с матерью. Он расстегнул застежки на ее плечах, плетеный пояс на талии. Она не шевельнулась, когда он стал раздевать ее, стаскивать ткань с лопаток и талии, и не приподняла бедра, так что он неловко дернул платье сзади.