Я похлопываю по холстине, ощущаю поверхность блюда, верхнюю и нижнюю, — но больше в мешке ничего нет. Пальцы шарят по ушам, но нащупывают лишь пустоту.

— Ты чего? — говорит отец.

— Ничего.

— Давай помогу, — предлагает он, приподнимаясь.

Я не двигаюсь.

— У тебя такой разочарованный вид, — замечает он.

— Я решила… — Я прикусываю губу.

— Что?

— Я решила, что там еще и амулет.

Отец меняется в лице, вскидывает голову, хмурит брови.

— Амулет?

— Я решила, ты захочешь показать его Вождю. Матушка говорила мне: «Смотришь на него и диву даешься: уж не боги ли тут руку приложили».

Он глядит на меня с прежним изумлением.

— Она так сказала?

Я киваю.

— Что еще она сказала?

Мне ужасно хочется ответить, что еще она назвала амулет «чудом» и «прекрасной вещью» и что говорила, будто в наших землях нет кузнеца искуснее моего отца, но я молчу, потому что ничего такого матушка не говорила.

— Она сказала, что пожертвовала его Матери-Земле? — Он переворачивается со спины на бок, подпирает голову рукой.

— Я знаю эту историю, как и всякий другой в деревне.

Отец раскрывает ладонь навстречу звездам.

— И тем не менее ты ожидала, что найдешь его в мешке?

Он знает о моем даре и принимает его, и все же я предпочла бы умолчать, что видела, как он подростком тянулся к сорочьему гнезду. И я отвечаю ложью — в сущности, почти правдой:

— Не хочется верить слухам.

Я подсчитываю, сколько раз вздымается и опадает его грудь — трижды.

— Так или иначе, — говорит отец, — амулета у меня нет.

— Как это?

Теперь я насчитываю шесть вдохов и выдохов, потом он переворачивается на спину и, не отрывая глаз от звезд, говорит:

— Я свалял дурака в тот вечер, когда римляне пришли на Черное озеро.

Глубже погрузив руки в клевер, я отзываюсь:

— Ты вел себя очень храбро.

— Помнишь римлянина, который показал мне свои латы?

— Да.

Звезды над головой сияют, и каждая блестит так, словно это солнце играет на далеком клинке.

Отец молчит, и я начинаю опасаться, что он вспоминает хитроумное устройство панциря, но тут слышу ответ:

— Я осмелел из-за его доброжелательности. Казалось, он чувствовал себя обязанным после припарок твоей матушки. Он признался, что она напоминает ему знакомую девушку. Та же грация, сказал он.

Я жду.

— Я вышел за ним на улицу, чтобы показать амулет. И попросил отнести вещицу своему вождю: вдруг тот закажет мне меч или бляху на щит.

Я вспоминаю, как отец нерешительно топтался в дверях, глядя вслед римлянам. Думал ли он, выходя в темноту ночи, о последних словах своей матери: «Не оскорбляй память отца. Верни достоинство нашему роду»? Я сидела тогда, не в силах ничем заниматься, с отчаянием ожидая, когда он войдет в дом, и он пришел мрачнее тучи.

— Он огрызнулся, тот римлянин. Сказал, что ими командует не вождь, а легат и что он плевать хотел на любое изделие, если оно изготовлено не римским мастером. — Отец выдыхает сквозь стиснутые губы. — А потом отнял у меня амулет и пригрозил кинжалом, когда я потребовал вернуть крест.

Я думаю о римлянине, легким шагом уходящем в ночь, словно он не сжимал в кулаке украденную вещь — плод чужого труда.

— Твоя матушка ничего об этом не знает. — Отец с виноватым видом пожимает плечами, и я поражаюсь тому, что он сохранил тайну: мне казалось, что у нас только матушка горазда на секреты. Хотя я понимаю, отчего он молчит. Матушка заявила, что бросила амулет в болото, и отец не может признаться, что нашел его, не обнаружив тем самым ее лжи.

— Не буди младенца, пока он спит, — говорю я, и он кивает. В глазах у него, как в стекле, отражается сияние звезд.

Мы вдыхаем сладость клевера, прислушиваемся к уханью совы в отдалении.

— Путеводная, — говорю я, указывая на звезду, ярко сияющую в полуночном небе.

— Ты помнишь?

— Да. — Я словно воочию вижу нашу маленькую семью в точно такую же чудесную ночь.

Матушка лежала на шерстяном одеяле, я — головой у нее на животе, и она учила меня, как определять путеводную звезду. Она объясняла, что такая звезда стоит неподвижно в плывущем по кругу небосводе и всегда указывает путь на север. Отец сидел на корточках, вороша огонь, и в ту великолепную ночь его совсем не волновало, что определять звезды матушку научил Арк.

Утром нам с отцом не верится, что до Городища еще целый день пути, но когда солнце входит в зенит, наша цель по-прежнему далека. Но вот наконец я могу различить земляные насыпи, окружающие высокий холм, и частокол на вершине.

— Вот так дорога, — в который уже раз говорит отец. — Ты заметила, что она слегка выпуклая? Это чтобы после дождя лужи не застаивались.

Мне смешно, что он до сих пор восхищается ею, хотя, по правде говоря, дорога и впрямь превосходная: прямая, как хвост падающей звезды, гладкая, как поверхность наковальни, и действительно сухая, как соль.

После полудня, ближе к вечеру, мы проходим мимо загонов для овец и бессчетных стад крупного скота.

— Собственность Вождя? — спрашиваю я, и отец кивает.

Дорога расширяется, и мы оказываемся среди скопления лачуг и ветхих прилавков, где торгуют мясом свежезаколотых ягнят и свиней, готовыми копьями и топорами, глиняными сосудами и даже пшеничным пивом, разлитым в кружки.

Суета неприятно поражает меня: резвящиеся дети и шныряющие собаки, крикливые купцы и торгующиеся женщины, скрипящие телеги, дребезжащие товары. У меня разбегаются глаза, но вот взгляд наконец останавливается на одном из прилавков, хотя голова по-прежнему идет кругом.

— Сколько яиц! — ахаю я, всплеснув руками.

Яйца — их по меньшей мере раз в пятьдесят больше, чем я когда-либо видела за раз, — уложены в плоские корзины, выставленные на прилавке перед входом в палатку.

— Посмотри на куропаток. — Отец указывает на балки, плотно увешанные дичью.

Взгляд перебегает с куропаток на заднюю стенку палатки. Дерево покрыто вырезанными на нем черточками: некоторые изогнутые, другие косые, третьи стоят прямо или лежат.

— Что это? — спрашиваю я.

— Думаю, слова.

— Изображения слов? — Я хмурюсь.

— Знаки. Каждый из них обозначает звук, а вместе они образуют слово. Один купец мне объяснял. Клялся, что римляне высекают слова на дереве и в камне уже сотни лет.

Я все еще растеряна, и он видит это по моему лицу.

— Скажи какое-нибудь слово, — предлагаем ОН.

— Птица.

— Пэ. Тэ. И. Цэ. А. Каждый из этих звуков имеет свой знак. Ты соединяешь один значок с другим, и получается «п-т-и-ц-а».

Мы шагаем в молчании, пока я пытаюсь разгадать значение тех черточек. Возможно, там написано «куропатки», но мне кажется, это напрасный труд, ведь достаточно просто раскрыть глаза и увидеть, что это куропатки. Может, там значится «свежие» или еще какой-нибудь соблазн, но разве человек не понюхает птицу сам, несмотря на всяческие заверения? Но потом я вспоминаю, что отец рассказывал о маленьких металлических кружочках, на которые римляне обменивают товары; такие кружочки называются монеты. Возможно, знаки сообщают римскому воину, явившемуся в Городище из Вирокония, что три кружочка — или шесть — обменивают на одну куропатку. До чего же я невежественна! И отец мой тоже, и все соплеменники, если подумать, — ^: за исключением разве что тех немногих, кто научился разгадывать римские знаки, кто знает ценность монет.

Говорят, что римляне используют эти знаки, чтобы записывать свою историю на вечные времена, — добавляет отец.

У друидов такой системы знаков нет. Они удерживают нашу историю у себя в памяти, вместе с законами и накопленными знаниями о мире.

Я вдруг понимаю, как непрочны хранимые ими сведения, как легко их извратить или утратить. Насколько лучше, когда слова вырезаны на дереве.

Я представляю огромную коллекцию деревянных дощечек, на которых записана вся история Британии. Представляю, как кто-то разбирает письмена, читает их вслух. Больше не нужно ждать появления барда. Не нужно ломать голову над тем, правда или вымысел все эти древние слова, которые он выпевает.