Родители оборачиваются ко входу в мою спальную нишу, и я обнаруживаю, что мы не одни: Плотник, Пастух и Дубильщик прикасаются к губам, тянутся к тростнику под ногами. Охотник стоит, скрестив руки на груди. Лис отходит от мастеров в полумрак, освещаемый теплым сиянием лучины. Мой ночной кошмар отвлек людей от вечерней рацеи у нашего очага.

— Сколько их? — спрашивает Лис.

Теперь, полностью проснувшись, я колеблюсь. Стоит ли подтверждать перед всеми этими людьми слухи о своем пророческом даре?

Пока вспахивались и засевались поля, ни Долька, ни другие ни словом не обмолвились о змеиных костях или поверженных сородичах, и я решила, что известие о ложном предсказании не вышло за пределы Долькиной семьи. Но после того как поля вовсю зазеленели, я узнала от Вторуши, что ошибалась.

Когда он подошел, я сидела на скамейке у двери хижины, луща горох. Он уселся рядом со мной и сказал:

— Твой отец однажды потерял всех родных из-за того, что друид подбил их на поход. И все же он вместе со всеми поднимает кружку, когда Лис выкрикивает свои любимые призывы: «Праведная месть!», «Свобода!» или «Римляне слишком уж распустили руки!». Я, знаешь ли, наблюдал за ним, за твоим отцом, и он не выказывает рвения больше положенного. Он, конечно, может сидеть по левую руку от Лиса и ковать для него кинжалы, но восстания не поддерживает. Это точно.

Я зажмуриваюсь, прислоняюсь затылком к глинобитной стене.

— Послушай, — продолжает Вторуша так ласково, что я знаю: он не собирается огорчать меня. — Лис уже обвинял в трусости любого, кто не хочет присоединиться к его восстанию. И потом, он пообещает наказать всякого, кто останется возделывать пшеницу, которая всем нам нужна, чтобы выжить. Твой отец — наша самая большая надежда.

Я раскрываю глаза, выпрямляюсь:

— Но что он может сделать?

— Постарайся вразумить Лиса. — Он поворачивается на скамье, смотрит мне в лицо: — Это правда, что я слышал? Ты предвидишь поражение?

И тут слова начинают хлестать из меня, как ручей из высокой расщелины: переполенная долина, стена из щитов, ломящиеся вперед люди в сверкающих доспехах, насмешливый рот Лиса и прищуренные, исполненные ярости глаза.

— Вот почему Лапушку принесли в жертву: я сказала ему то, чего он не хотел слышать.

Вторуша встает, прохаживается вдоль скамьи, возвращается.

— Он одержимый, этот Лис, — говорит он, снова плюхаясь рядом со мной. — Он не умеет рассуждать разумно. И не способен представить, что кто-то может быть не согласен с ним. — Вторуша кладет руку мне на колени: — Если кто спросит про то предсказание, говори, что все придумала.

Расскажи мне, говорит Лис, присаживаясь на корточки у моего лежака.

— Море сделалось красным.

— Море?

— Море вокруг Священного острова[11]. Откуда-то я знаю.

— Опиши лодки.

Видения посещают меня давно, и я привыкла думать, что их насылает благожелательная рука: в них мне открываются места, где лежат красивые камешки; лощина, где вскоре можно будет собирать сморчки. И разве я плохо распорядилась видением сарая Везуна и его набитых товарами складов? Но, возможно, это слабый довод, если отцу постоянно приходится выгребать римские колышки из корыта с водой и прятать их между очагом и стеной. Теперь мне кажется, что видения направляет не только добрая, но и злая рука.

Я вспоминаю Лапушку на каменном алтаре, ее застывшие желтые глаза, навсегда потускневшие, потому что я описала предвидение, которое не устраивало друида.

— Лодки сплетены из ивы, — отвечаю я, вспоминая единственный виденный мною коракл[12]. Она вмещает одного человека и построена из гнутых ивовых прутьев, покрытых шкурами и промазанных дегтем для водостойкости. — Вроде тех, которые привязаны здесь, у гати.

Лис замахивается, словно собираясь дать оплеуху завравшейся девчонке, но отец перехватывает бледное запястье друида.

Матушка прячет лицо в ладонях.

— Говори правду, Хромуша, — велит она, и отец кивает.

Я откашливаюсь, начинаю снова:

— Корабли сделаны из досок. Днища плоские.

Рука Лиса обмякает, и отец разжимает хватку.

— Такие корабли римляне используют на мелководье, — говорит Лис. Затем его голос наливается силой: — Мы позволили римлянам ступить на наш остров. Мы богатеем, кормя и привечая тех, кто порабощает нас, кто желает искоренить наших законодателей, наших хранителей истории, наших звездочетов, наших мыслителей — верховных жрецов, кто прорицает волю наших богов.

Его жесткий взгляд переходит на отца. Лис поднимает бровь, словно сомневаясь, что отец не связан с предательским ремеслом.

Я гляжу на Охотника, приходившего с угрозами, намекнувшего, что Лис может узнать о римских колышках. Мне кажется, что даже Охотник не падет так низко, но он прячет виноватые глаза от семьи, которую подверг опасности. Он глядит себе под ноги, отчего мое сердце, уже и так перешедшее на рысь, пускается в галоп.

— Ступайте! — рычит Лис. — Вы все!

Когда мастера торопливо покидают мою нишу, из светового ореола возникает друид и начинает расхаживать у очага, останавливаясь, чтобы подбросить поленьев, раздувая огонь, пока тот не разгорается. Он расхаживает, а мы втроем жмемся друг к другу на моем лежаке: матушка с одной стороны от меня, свернувшейся клубком, отец — с другой. Мать гладит меня по волосам, отец — по спине. Дважды их пальцы сплетаются. Во второй раз они не разжимают рук, встретившихся на моем искалеченном бедре, и вскоре меня накрывает беспокойный сон.

Лис уезжает с первыми лучами солнца. Слышится громкое ржание и пофыркивание его коня, затем перестук копыт. Я поворачиваюсь, тянусь к шерстяной занавеске, скрывающей родителей от моего взора. Поднимаю нижний край как раз в тот момент, когда матушка, подобрав подол, опускается на колени прямо перед отцом. Он сидит на скамье, и я вижу лишь его ссутулившуюся спину. Отец похлопывает по месту рядом с собой, но она даже не поднимает опухших глаз с покрасневшими веками, и он берет ее за руку. Но после такой ночи матушка слепа к его зову и не поднимается с колен.

— Он вернется, — говорит отец.

— Да.

— У нас мало времени.

Я ожидаю, что родители, склонившись друг к другу, станут строить догадки о том, сколько известно Лису насчет колышков и какую месть он может измыслить; будут задаваться вопросом, куца он сбежал, скачет ли на Священный остров и сможем ли мы избавиться от него и от великой тревоги, которую он обрушил на всех нас. Но они этого не делают. Матушка закрывает лицо руками, качает головой.

— Я обманула тебя, Кузнец, — говорит она. — Изъян Хромуши — это мое наказание.

Я вспоминаю о признании, которое она не успела сделать из-за удара молнии — в то утро, когда ушел Щуплик.

— Набожа.

— Это было давно, — продолжает она. — Я так убивалась по Арку.

Они редко говорят об Арке. И когда матушка произносит его имя, я настораживаюсь, пытаясь выхватить из тумана что-нибудь определенное.

«— Я стала забывать его.

— Набожа, — перебивает отец, качая головой. — Я не желаю этого слышать.

И тогда я начинаю понимать. Вот в чем дело. Настороженность отца имеет основания: когда он слышит ночные вздохи матери, то сразу думает об Арке. Даже уйдя навсегда, Арк не оставляет нас.

Я отпускаю край занавеса, и он падает, скрывая мой лежак. «Прекрати, — мысленно умоляю я мать. — Оставь его в покое».

Давясь слезами, она продолжает:

— Я была надломлена горем. Хотела, чтобы меня забрали в Другой мир.

Скрип скамьи: отец встает. Шорох тростника под ногами, яростный шепот сквозь стиснутые зубы:

— Я сказал, что не желаю слышать.

Дверь со свистом распахивается, а затем глухо захлопывается за ним.

Каждое утро Набожа, раскрывая глаза, глядела в пустоту и лишь затем вспоминала все то, что успела забыть за лишенную снов ночь. Сколько раз она просыпалась в недоумении? Как получалось, что эта огромная пустота в сердце изо дня в день казалась совершенно новой, хотя и вчера, и позавчера была точно такой же? Как выходило, что настоящий момент, ничем не отличающийся от момента минувшего, казался самым первым мигом полного осознания утраты?