Мощная вспышка молнии на мгновение освещает хижину. От следующего за ней грома шуршат расвешанные на стропилах травы, трясутся мелкие глиняные сосуды, но матушка словно приросла к полу. Отец распахивает дверь, опасаясь, что молния ударила возле прогалины, но затем возвращается к очагу: стало быть, ничего не загорелось.

Я лежу тихо и, слыша скрежет металла по металлу, понимаю, что отец выскребает в миску порцию каши. Супруга Пастуха, каждое утро приносящая овечье молоко, пойдет к Дубильщикам утешать старую подругу, и мы останемся ни с чем. Каша отцу не понравится: воды мало, а молока и вовсе нет.

Ливень усиливается, и плотный, душный воздух делает наступившее утро еще более тягостным. В конце концов матушка сдается. Сквозь ресницы я вижу, как она поднимается с пола, с трудом распрямляет затекшие ноги — как женщина, которая всю жизнь, тридцать один год, проработала в полях у Черного озера.

— Я кашу сварил, — говорит отец и добавляет: — Молока нет.

— Хромуша сходит к Пастуху, когда проснется.

Думаю, матушка надеется, что тихое утро с Лапушкой, тычущейся в меня носом, пока я дою ее сестер, успокоит меня. Челюсти нашей любимой овечки были настолько смещены, что матка отгоняла уродливого ягненка от вымени. С благословения Старого Пастуха и с помощью ведерка молока, которое он давал нам каждый день, мы — Долька, Оспинка и я — пестовали Лапушку: шевелили голову, упрашивая раздвинуть искривленные челюсти, поили молоком с холстинки. К концу Просвета Лапушка отправилась на выпас вместе с остальными ягнятами и, невзирая на неправильный прикус, отлично управлялась с клевером, травой и разнотравьем. Она выросла в овцу, ценимую за то, что часто приносит двойню, и за привязанность, которую до сих пор выказывает нам троим, выходившим ее.

Матушка накладывает себе каши. Отец смотрит, как она подносит ко рту ложку.

— Набожа, — зовет он. Какой у него потерянный голос!

Матушка подходит к нему, опускается рядом на скамью. Шепчет:

— Мне страшно.

— Знаю, — тихо отвечает он. — Мне тоже.

Мне становится легче, пусть даже предполагается, что я не слышу их разговора. Общее бремя — вроде груза дров, разделенного между работниками.

— Везун говорит, по слухам, обычаи друидов запретят и здесь, как в Галлии, — замечает отец.

Эта мысль — что старинные верования будут вырваны из нашей жизни — кажется недостижимой, как небо. Матушка хочет, чтобы я была в безопасности, я знаю, поэтому она кивает в ответ на отцовское замечание — слабый, неуверенный кивок, ибо как нам жить, если не по нашим древним обычаям?

Мне кажется, что родители — да и все соплеменники — двигаются по сужающемуся хребту, круто обрывающемуся с обеих сторон и укрытому толстым слоем облаков, который не позволяет видеть, какая сторона безопаснее, с какой будет мягче падать.

Направиться ли в сторону знакомого склона, где сохраняются наши обычаи и традиции, наши боги, власть друидов — единственный путь, который я знаю в этом мире? Или же предпочесть правление Рима, достаток отца, дороги, вымощенные камнем, и символы, которыми записываются слова? Но некоторые утверждают, что наши завоеватели похищают людей и обращают их в рабство. Я сама видела, как яйца из корзины торговца летели с прилавка на булыжники. Слышала, как разбивали горшки у Охотников, видела, как срывали наши шерстяные занавески. Я знаю про отобранный амулет, про угрозу кинжалом, когда отец потребовал вернуть вещь. Все это наполняет меня страхом, хотя мне известна и давняя история враждующих племен: их жестокость по отношению друг к другу, нанизанные на колья головы, изнасилованные женщины, мужчины, за которых приходилось платить выкуп, разграбленное и уничтоженное имущество.

Склоняясь к римскому правлению, смогу ли я смириться с тем, что стану второсортным жителем на родном острове? Друиды испытывают омерзение к такому существованию, ведь из-за него они всё потеряют. Но я — крестьянка, крепко-накрепко привязанная к полям. А теперь еще этот указ римлян, благодаря которому Лис исчезнет из нашей жизни. И тогда больная нога не будет грозить ничем, кроме неловкой поступи.

Отец потирает бедро.

— Еще Везун сказал, что старинные обычаи служат римлянам только предлогом. А на самом деле они хотят избавиться от жрецов, потому что только те и могут объединить племена Британии для мятежа.

Я чуть было не выпаливаю: можно подумать, римляне приставляют ухо к нашей стене, когда Лис читает свои проповеди, — но предпочитаю молча слушать дальше.

— Так все непонятно, да еще и Щуплик ушел. — Матушка сплетает и расплетает пальцы, лежащие на коленях, постукивает ими по ладони. — Я очень боюсь, что Лис узнает. Прямо вижу, как он кивает на Хромушу, ухмыляется и говорит: «Вот кто теперь настоящий порченый на Черном озере».

Отец притягивает ее к себе, и она не отодвигается. Нет, она позволяет себя обнять, даже кладет голову ему на плечо.

— Покровительство Лиса нам только на руку, — говорит он.

Не поднимая головы, мать согласно кивает, и моя торговля в Городище, — продолжает отец. — Чем человек богаче, тем он влиятельнее.

Она поднимает голову с его теплого плеча.

— Это не лучший мой поступок, я знаю, — говорит он. — Но моя главная забота — Хромуша, наша семья. Я смогу лучше защищать вас, если я силен.

Когда отец впервые собрался в Городище, я решила, что на этот путь его подвигло желание восстановить свое положение. Но теперь, когда матушка вновь опускает голову ему на плечо, я понимаю: его честолюбие неотделимо от стремления оберегать меня, и матушка тоже это знает. «Не то что Лис, — думаю я, — который строит заговоры и напирает только ради собственой выгоды, чтобы избавить себя и своих собратьев от римского вмешательства и утвердить власть друидов».

Некоторое время родители сидят молча. Потом мать говорит — так тихо, что я почти не различаю слов:

— Боги могут быть безжалостны.

— Но могут быть и великодушны.

В любой другой день матушка перечислила бы сотню способов, которыми боги проявляют заботу, но сейчас лишь обхватывает себя руками.

— Ты кое-чего не знаешь, — говорит она и начинает как-то странно раскачиваться, и я вспоминаю свою детскую привычку переминаться с ноги на ногу, прежде чем сознаться, что потеряла в лесу плащ или сожгла баранину.

Я задерживаю дыхание, отчего-то уверенная в том, что сейчас прояснится загадочная причина холодности матери к отцу.

— Когда-то давно я… — Она проводит языком по губам, словно от этого слова пойдут легче.

Но тут в хижине все озаряется бледно-серым светом. Раздается удар грома, оглушительный и близкий. Я вздрагиваю; отец, слегка задев плечом голову матери, вскакивает, распахивает дверь — и я вижу ожившую прогалину: люди тащат ведра, кувшины и котлы с переливающейся через край водой. Я тоже вскакиваю, торопливо хватаю бадью.

Как и все, поливаю водой и утаптываю загоревшийся подлесок, прижимаю запястье ко лбу, восклицая: «Услышь меня, Покровитель», и останавливаюсь только тогда, когда от плакучей ивы на краю прогалины остается лишь груда тлеющего пепла.

К тому времени, когда я возвращаюсь с ячменного поля, низкие стены кузницы надстроены до самой крыши. Отец прилаживает на место последнюю доску, а Плотник приколачивает ее к несущей балке. Я переступаю с ноги на ногу и жду объяснений.

— Неприятно, когда дождь сбоку хлещет или ветер задувает очаг — говорит отец. — А у меня работы полно.

Но я знаю, в чем дело: он больше не хочет рисковать, выковывая на вольном воздухе колышки для римских палаток, когда Лис баламутит народ, Повелитель войны ждет новых жертв, Щуплика не стало, и я теперь считаюсь на Черном озере самой ущербной.

— Я ему говорю, ты никак тут кашеварить собираешься, — заявляет Плотник.

Я открываю и закрываю новую дверь кузни, ощупываю только что укрепленную задвижку и замечаю в ответ:

— Ты забыл, какой суровой бывает Зябь.