Набожа думала о Молодом Кузнеце. Она слышала разговоры о копченом мясе, сушеной рыбе и твердом сыре, которые Старый Охотник собрал для кланов мастеровых в Городище. Уж верно, немалая доля досталась Молодому Кузнецу в обмен на меч, кувшины и щит. Однажды он заставил ее сердце трепетать, и все же она отвернулась от него — такого кроткого и щедрого, такого умелого добытчика. Она была глупа. Она не знала тогда, что такое Зябь без пшеницы.

Сможет ли она встать с лежака и пойти к нему? Согласится ли он дать немного сыра для мальчика с торчащими ребрами? А для нее? По-прежнему ли он готов взять ее в супруги, сделать былью тот рисунок в старой шахте? Его мать будет помехой, но он и раньше действовал наперекор ее воле — амулет служил тому доказательством. Набоже померещился вкус жира на языке.

Порой она чувствовала, как к ее губам подносят ложку и льют в рот теплую воду. Время от времени ее кормили жидкой кашицей из смеси кореньев, хотя казалось, что ее губы раскрываются все реже, а в хижине становится все тише. Но затем однажды кашица оказалась другой: с мясным духом.

— Подарок судьбы, — прошептала мать. — Два свертка с мясом у дверей.

Набожа хотела сказать: «Молодой Кузнец» — это ведь он получил мясо из Городища; но изо рта вылетел скорее выдох, нежели слова.

В следующий раз была та же кашица с мясным привкусом, и потом тоже, и Набожа уже не могла сказать, сколько раз пища попадала ей на язык. Пропавшее было чувство голода вновь заклокотало у нее в животе, а вместе с ним вернулась и возможность ужасаться, что мясо скоро подойдет к концу.

Ей приснился хороший сон: мальчик с торчащими ребрами поднялся на ноги — он мог стоять, пусть мать и поддерживала его. До нее доносились всхлипы Старца. Хотя, может быть, ей только показалось? Но она совершенно ясно расслышала, как мать шикнула на старика. Набожа не знала, во сне или наяву он сказал, что не заслуживает подобной щедрости.

Она съела еще кашицы, заметив, что порции, которые ей удавалось проглотить, становились все обильнеее.

— На следующей луне земля оттает, — сказала мать. — Будет щавель, а потом пойдут мокричник и крапива.

Набожа слабо кивнула, пытаясь улыбнуться.

— Кто-то по-прежнему приносит мясо, — продолжала мать. — Хватает для всей семьи.

— Благословен будь наш благодетель, — тихо, очень тихо прошептала Набожа.

Мать наклонилась поближе, и девушка повторила слова.

Обнадеженная наливающейся силой Набожи, мать просияла: их положение улучшится теперь, когда Набожа в полной мере осознала способность ремесленника обеспечивать их. Молодой Кузнец кормил мальчика, Старца, мать Набожи и ее саму.

Затем однажды, окрепнув настолько, что ей удалось сесть и поднести ко рту ложку, Набожа заметила, что кашица сделалась светлее, в ней появился рыбный привкус, а на зубах что-то хрустело.

— Раки, — пояснила матушка. — Я и панцири смолола.

— У двери оставили? — с удивлением спросила Набожа: неужто даже семья Кузнецов вынуждена перейти на раков?

— Да. Несколько дюжин. Ужасные твари. Возни с ними больше, чем с белками.

— С белками?

— Старик уверен, что мясо было беличье.

Белки и раки, стало быть.

Арк знал беличьи тропы, знал, где найти зверьков, кротко свернувшихся в гнездах. Он рассказывал ей, как ловить раков с помощью одной лишь бечевы, сделанной из кишки, и осколка кости. Это было так похоже на него: накормить слабого, оставить еду у дверей и уйти незамеченным. Он не хотел показываться им на глаза, выслушивать благодарности и говорить, что белки и раки, спасшие их, — это то, что каждый сделал бы, попади он в его шкуру, в его потертую шкуру, из которой он давно вырос. Набожа глотала скрипевшую на зубах похлебку и ощущала тепло в животе и нежность Арка. Эта нежность повела его глубоко в лес, затем на север, к реке, к месту, еще не дочиста выбранному. Он стоял на коленях на холодной земле, в насквозь промокших штанах. Она думала о его терпении, его сторожкости, его руках, шаривших в ледяной воде. Он в одиночку выносил тяготы Зяби. Он ставил силки, ловил раков и говорил себе, что не может вернуться на Черное озеро, пока не соберет достаточно, чтобы накормить Набожу и ее родню, которая станет и его родней.

Мать пропустила пальцы сквозь потускневшие, немытые волосы Набожи и собралась было встать и принести гребень, но замешкалась.

— Он так тяжко трудится в полях, всегда старается облегчить тебе работу, как только может.

Мать имела в виду Арка, но Набожа, еще не успевшая привыкнуть к новому положению вещей, не сразу поняла: мать уже знала то, о чем она, Набожа, только что догадалась.

— Стало быть, это Арк наш благодетель, — сказала Набожа.

Мать улыбнулась, и ее улыбка была нежнее первой травы.

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не броситься бегом, когда мы с отцом приближаемся к деревне с нагруженной тележкой. Но затем, на последнем повороте, перед тем как лес расступается перед полями Вождя, я вижу матушку и не могу устоять. Она замечает нас и расплывается в улыбке, прикасается к губам, стремительно наклоняется и, мазнув по земле кончиками пальцев, бежит к нам по тропинке. Я бросаюсь к ней в объятия, ощущаю силу моей хрупкой матери. Она зарывается лицом мне в кудри, целует, ласкает. Потом отрывается от меня, обвивает руками шею отца и целует, и обнимает его, берет в ладони его лицо и снова целует.

Эта откровенная неописуемая радость, объятия, ладони на лице отца — моя матушка, обычно такая сдержанная! Поистине, она чистая загадка.

— Ох, Кузнец! — говорит она. — Самые длинные шесть дней моей жизни!

Он улыбается, пунцовея как маков цвет.

— Ты только взгляни, — говорит он, указывая на тележку.

Матушка трогает железные бруски.

— У меня есть работа! — объявляет отец. — И мне обещали, что будет еще.

— Стало быть, вспомнил о тебе Вождь.

— Я ударил по рукам с торговцем по имени Везун.

— Везун!

— Скучная работенка. Колышки для палаток, сейчас, по крайней мере. Но это ничего.

— Идем же, я набрала яиц на целый пир. — Она обнимает его за пояс, берет меня за руку.

Что Лис? — спрашивает отец на ходу.

— То здесь, то там.

— Сейчас он здесь? — затаив дыхание, спрашиваю я.

Матушка раскачивает мою руку взад-вперед, словно отмахивается от ответа.

— Только что вернулся.

— Откуда?

— Он никогда не сообщает. — Матушка разжимает ладонь, показывая, что не знает. — Но коня загнал.

— Они опять ездят по селеньям, — говорит отец. — Везун сказал, друиды сейчас в Бревенчатом Мосту. Мутят племена.

— Как ты и предполагал. — Радость начисто уходит с лица матушки, и она выпускает мою руку.

— Что-нибудь еще… — Отец не заканчивает фразу. Мы знаем, что он имеет в виду: были ли еще какие-нибудь изуверства со стороны Лиса.

Мать отрицательно качает головой.

Я гляжу на поля, уже слегка подернутые зеленью.

— Пшеница всходит, — говорю я, пытаясь щебетать птахой, поющей утреннюю песенку, но голос мой жалок. Лис остается на Черном озере, и никто из нас не верит, что мы в последний раз были свидетелями его жестокости.

Едва я успеваю распаковать бронзовый светильник, сосуд с оливковым маслом, сыромятную шкуру и отрез некрашеной шерстяной ткани, завернутый в мой плащ, как в дверях появляется Охотник. Он окликает меня и, когда отец подходит узнать, в чем дело, поясняет:

— Мать тебя спрашивает.

Я проводила долгие вечера, ухаживая за его хворой матерью: расчесывала волосы, растирала руки и ноги, поила отваром душистой фиалки, чтобы ей легче спалось. Стоя одной ногой в Другом мире, с поврежденным рассудком, она время от времени отпускает на волю мысли, дребезжащие в голове. Я расспрашивала ее, даже допрашивала, вытрясая все, что можно. И сейчас, хотя меня тащат из дому прямо с порога, я буду рада поводить гребнем по редким волосам, оттягивая неизбежную встречу с Лисом.

— Ты видела, как матушка выбрала Арка в супруги? — спрашиваю я мать Охотника.