Отец замирает.

— Они называют деяния друидов варварством, — бубнит Везун. — И ссылаются на наши старинные обычаи, как на бесспорное тому доказательство. — Он косится на меня, затем снова смотрит на отца, и я понимаю, что торговец намекает на опасность, связанную с моим изъяном.

— Я возьму твое железо, — говорит отец, — и большую кожу тоже. Хромуше нужен новый плащ.

— Как пожелаешь. — Везун щедрым жестом указывает на кипу кож и вручает мне сосуд с оливковым маслом. — Для твоей матушки, — поясняет он.

Интересно, спрашиваю я себя, кто тут хозяин положения, Везун или отец. И потом решаю: да, Везуну отец нужнее. Торговец сразу оживился, когда отец упомянул отдаленность Черного озера.

Отец указывает на стопку шерстяных тканей:

— Еще возьму отрез на платье.

Полотно простое, но матушка выкрасит его бузиной или вайдой и наконец заменит рабочее платье, что уже истончилось, будто крылышко мотылька, и просто падает с плеч.

Везун кивает, вновь взмахивает рукой.

Казалось бы, с его стороны это нерасчетливо, и все же человек с ястребиным носом и набитым товарами сараем сметлив. А вдруг это деяние — изготовление колышков для палаток римской армии — намного опаснее, нежели полагает отец? Везун, похоже, так и думает, и при этом ему невдомек, что в доме только что нанятого им кузнеца живет друид.

— И еще масляный светильник, — добавляет отец. — Бронзовый. Я тут видел несколько.

— Собираешься его расплавить?

— Моя супруга достойна красивого браслета.

Как приятно ему будет надеть украшение на запястье матери! Наверняка он с удовольствием проследит, как она пересекает прогалину, и порадуется, заметив, что теплое сияние бронзы не ушло от внимания Охотника.

Везун кивает:

— Ладно, получишь масляный светильник — и довольно с тебя.

Я вижу, как отец сжимает под столом кулак, как постукивает себя по бедру, быстро и непрерывно, как пытается скрыть свою бурную радость от проницательного торговца.

Мое настроение улучшается вместе с отцовским. У него есть работа и надежда на последующие заказы. Мой дар пригодился: я навела отца на сарай Везуна, и мысль о том, что сделка была предрешена, ощущается как теплое дыхание Просвета.

Мы выходим на улицу, чтобы загрузить тележку, и Везун присоединяется к нам.

— Ты будешь проезжать через Бревенчатый Мост?

Я вспоминаю большое поселение, возле которого мы ночевали. Отец кивает.

— Говорят, там остановилась парочка друидов, — предупреждает Везун. — Так что будь осторожен.

Отец делает вид, что полностью поглощен увязыванием железных брусков.

— Корыстолюбцы, вот кто они такие, — ворчит Везун. — Не могут примириться с тем, что власть их ослабла. Не могут вынести, что римляне отдирают пальцы жрецов от наших шей, что римское право ограничивает их могущество.

Я поглядываю на молчащего отца — он довольствуется тем, что слушает и открывает для себя то, чего не знает.

— Друиды всего лишь люди, — продолжает Везун, — несовершенные в своих суждениях.

Я стою с широко раскрытыми глазами, встревоженная, и все же мне любопытно: кажется, Везун не верит, что друиды исполняют волю богов. Я вспоминаю о родичах отца, обманом завлеченных в поход, из которого на Черное озеро не вернулся никто.

Везун вздергивает бровь:

— Жрецы будут продолжать уговаривать, твердить, будто выражают высшую волю, покуда не подобьют нас на мятеж.

Отец притягивает меня к себе: возможно, он, как и я, подумал сейчас о Покровителе войны и старинных обычаях, которые, в сущности, не так уж и стары.

Наконец свободной рукой отец берется за тележку, и мы трогаемся в путь.

Ранним утром, когда Набожа только проснулась, в приоткрытую дверь хижины залетел скворец и уселся в изножье ее лежака. Увидев столь зловещий знак, она вскочила и распахнула дверь с такой силой, что та ударилась о стену и разбудила домочадцев: мать прикрыла глаза рукой; Вторая Вдова вскочила в постели, ища глазами детей, ворочавшихся среди путаницы драных одеял; Хмара перевернулась на спину; Старец буркнул: «Петух еще не прокричал». Но, заметив скворца, все, кроме хнычущего младенца, поспешно вскочили с лежаков и принялись размахивать руками и бить в ладоши, стараясь выгнать птицу за дверь.

Скворец сидел на стропилах и чирикал, как обычный воробей, затем нырнул было к распахнутой двери, но в последний момент вильнул в сторону, уселся на высокий конец подпорного бревна и пронзительно крикнул галкой.

Скворцы — известные подражатели, но этот, казалось, просто издевался над семейством. Мать Набожи упала на колени, прижала основание кисти ко лбу и воззвала к Покровителю. Плач, клекот, чириканье, мольбы — все смешалось в единый гомон, который становился все громче. Пара малышей заревели, присоединившись к младенцу, и Старец погрозил им палкой.

— Римляне идут, — сказала Хмара.

У деревенских не было никаких известий: они не знали, отправились ли римляне из Галлии или повернули назад из-за бури или града копий. Работники и мастера, как один, затаив дыхание, ждали возвращения Кузнецов или сообщений о том, что объединенные племена взяли верх. Лежа без сна на своих лежаках, они натягивали одеяла до подбородка, напрягали слух, словно пытаясь расслышать, не идут ли римляне по острову, по его долинам и невысоким холмам, высокогорьям и болотам.

— Они расколотят наши двери, расколотят наши головы, — пробормотал старший ребенок из выводка Второй Вдовы.

— Ш-ш-ш, — прошипела та.

Старец вытащил кинжал из-под лежака.

— Может, это люди Кузнеца, — предположила мать Набожи.

Старец свирепо зыркнул на нее:

— Ни разу еще птица не влетала в дом, чтобы предсказать возвращение.

Лицо женщины не дрогнуло, и старик сообразил, что, по ее мнению, скворец возвещал не благополучное возвращение Кузнецов, а скорее горестные вести об их судьбе.

— Вот как… — Старец опустил глаза. — А когда ушел Старый Охотник?

Три луны миновало с тех пор, как завывающая родня Молодого Кузнеца покинула прогалину, и несколько дней, как Старый Охотник отправился в Городище узнать новости. Молодой Кузнец хотел пойти сам как первый человек, но Старый Охотник заупрямился: он знает дорогу, ходит на торги с юных лет. Он знаком с местными жителями и пришлыми торговцами, и ему легче разузнать все возможное о вторжении и сопротивлении, а в особенности — о родне Молодого Кузнеца.

— Шесть дней назад, — сказали хором Набожа, ее мать и Вторая Вдова.

Шесть долгих дней они провели в ожидании Старого Охотника и вестей, которые он принесет.

— Должен воротиться к вечеру. — Старик наставил кинжал на скворца. — Если нет, мы поймем, что предвещала эта птица.

Родичи погрустнели, опустили руки. Скворец покружил по хижине, снова прокричал галкой и выпорхнул в дверь. Птица летела против солнца. Набожа и остальные поспешно притронулись к губам, к земле.

Подавленные, собирались они на работу в поля: сменяли ночные рубахи на рабочие платья, задубевшие от грязи и провонявшие потом, завязывали на ногах изношенные клочья кожи, делили хлеб, который съедят в полдень. Набожа, как и остальные домочадцы, старательно избегала упоминания о птице, надеясь избавиться от дурного знамения.

Старый Охотник вернулся на Черное озеро ближе к вечеру Самой первой его заметила Набожа, из золотистой пшеницы внимательно следившая за прогалиной.

— Старый Охотник идет! — крикнула она, и работники принялись вглядываться вдаль, озирая дорогу. А потом Молодой Кузнец, выйдя из кузни, позвал всех, поскольку он теперь был первым человеком.

Сородичи покинули поля и безмолвно обступили Старого Охотника, пока тот снимал с плеча узелок с пожитками.

— Скверные новости. — Охотник сделал добрый глоток из питьевого меха. — О Кузнецах я ничего не слышал, кроме того, что они пошли на юго-восток с воинами Вождя. — Он взглянул на Молодого Кузнеца: — Некоторые из них вернулись. Большинство никогда не вернется. Говорят, что тех, кто ушел к мятежным племенам, совсем немного.