Друид вскакивает, сжимая кулаки:

— Так Везун или Надёжа?

— Везун, — отвечает Охотник. — Нос как у сарыча. Я его встречал в Городище.

— И зачем Везуну понадобилось говорить с Вождем?

— Чтобы завлечь его на Черное озеро.

— С какой целью? — У Лиса на кулаках проступают суставы пальцев, гладкие и белые, как кости.

Охотник сбивчиво объясняет:

— Чтобы болотники убедили его: Хромуша настоящая провидица. — Глаза его устремляются к двери.

При этих словах друид обходит очаг, усаживается передо мной на корточки, балансирует, упираясь пальцами в пол; налившееся кровью лицо пышет гневом.

Я пытаюсь дышать ровно, как учил отец, но только судорожно втягиваю воздух, словно через сырую тряпку.

Вдруг Лис хватает меня за плечи. Толкает, трясет так, что голова у меня болтается.

— Что ты сказала Везуну?!

— Ничего… Ничего не сказала.

Охотник машет ладонями, словно призывая к сдержанности. «Слишком поздно, — думаю я. — Слишком поздно соображать, что натравил друида на девочку, которая готовила тебе одуванчиковый отвар и приносила утешение твоей старухе-матери».

Лис оставляет меня, возвращается к Охотнику:

— Что еще известно Везуну?

Тот отрицательно качает головой.

Лис оскаливает стиснутые зубы, сдвигает брови к изрытому оспинами носу. Хватает Охотника за волосы, тянет, и тот соскальзывает со скамьи.

— Ты осмеливаешься не отвечать друиду?!

Охотник, повернувшись к отцу, ловит его взгляд, склоняет голову. Глаза его наполняются влагой.

— Я не смельчак, — бормочет он, затем поднимает лицо к Лису: — Хромуша поколеблет Вождя. Он узнает, что мятеж закончится поражением.

Еще рывок.

Охотник кривится, выплевывает:

— Задумка в том, чтобы настроить всех вождей против мятежников.

Лис отпускает Охотника, сильным толчком сбрасывает его с низкой скамьи, и тот шлепается с нее, как ком. Лис изо всей силы пинает тростник на полу, затем ножку скамьи. Когда же его наконец одолеет жажда и он выпьет мед? Давай же, пей, пока не перевернул стол вместе с кубком!

Лис, тяжело дыша, опрокидывает вторую и третью скамью, затем внезапно застывает, будто зачарованный нездешним призывом. В молчании обходит очаг — раз, другой, третий. Затем словно пробуждается от раздумий.

— Дальше тянуть не будем, — объявляет он. — Время настало.

Я вцепляюсь в скамью.

Он продолжает, объясняя, что Британию захватили четыре римских легиона, что два из них остались на Священном острове, третий расположился на юге, а четвертый — на северо-востоке. Самоуверенные римляне оставили свой самый большой город без защиты, и теперь — лучшее время напасть на него. Камулодун — так многочисленные жители назвали свою столицу — изобиловал новшествами. По словам Везуна, там были мощеные дороги, каменные храмы и рынки, огромный зал, где римляне купались большими группами.

— Камулодун! — брызжет слюной Лис. — Это распутная колония ветеранов — злейших псов!

Ближайший римский легион, говорит он, — тот, что на северо-востоке опустошает наши земли, — сможет добраться до города только за восемь дней.

Под разглагольствования Лиса отец все ближе подвигается к нам с матерью, съежившимся на скамейке.

Лис меряет шагами хижину, стискивая кулаки. Голова у него трясется от ярости, когда он выкладывает нам, что восточные племена издавна ненавидели ветеранов, которые грабили их хозяйства и плевали в них на улице. И что могущественную женщину по имени Боудикка[13], возглавившую одно из восточных племен, подвергли публичному бичеванию, а двух ее дочерей-девственниц — поруганию; мужчин семьи Боудикки заковали и увезли на продажу. И еще одно великое оскорбление: было объявлено, что половина земельных владений ее недавно усопшего супруга отошла не к ней, а к дочерям.

— И это при том что вторую половину он завещал Риму! — рычит друид. — При том что он был вождем, одним из первых присягнувших на верность Риму. Ее унижение было последней каплей. Покорный пес набросился на хозяина, и теперь племена объединяются, чтобы последовать за Боудиккой на битву.

Отец тяжело опускается на скамью рядом со мной. За моей спиной он тянется к матушке и обнимает нас обеих.

Восточные племена, говорит Лис, жаждут справедливого отмщения и уже собираются лагерями, готовясь двинуться на Камулодун.

— Мы выходим завтра и примкнем к нашим восточным сородичам.

Боги повернули назад Юлия Цезаря с его полчищами и сотней кораблей, но сначала, насколько я помню, друиды в каждом поселении принесли в жертву человека, калеку: забили камнем, задушили, утопили, обескровили. Я сижу, замерев, и клянусь всем богам: я выброшу в болото все колышки, которые будет выковывать отец; я буду отдавать Матери-Земле такие же щедрые порции, как матушка; я стану чаще преклонять колени. Жду, сжав кулаки, напрягшись всем телом.

— Надо обойти дома, пусть готовятся к походу, — говорит друид.

— Ты утомлен, — возражает матушка. — Тебе нужно отдохнуть. Я принесу медовухи.

— Мы задобрим богов на заре, перед тем как выйти в поход, — говорит он и поворачивается к моему отцу: — Искупим нашу недавнюю слабость кровью.

Я чувствую, как пересохло у меня горло. Мигаю.

— Что ты такое говоришь? — спрашивает матушка тонким, как тростинка, голосом.

И тогда взгляд Лиса, словно листок с ветки, падает на меня:

— Мы вспомним старинные обычаи.

Как долго и старательно я цеплялась за мысль о своем даре, о том, что исключительность мне придает не физический изъян, а умение видеть то, чего не видят другие. «Я избранная», — твердила я про себя и ждала, что передо мной расстелется блестящее будущее. «Ты превзойдешь меня в искусстве врачевания, — говаривала матушка. — У тебя дар». И лицо Вторуши излучало изумление и восторг, потому что я могла предсказать то, что еще не произошло. Но именно Вторуша сказал мне: «Если кто спросит про то предсказание, говори, что все придумала». Дар пророчицы сделал меня врагом друида, который не позволит помешать мятежу, не даст Везуну времени призвать Вождя, а завтра на рассвете устранит оставшееся препятствие на пути к восстанию. Это последний момент моей невинности, последний перед тем, как мне придется смириться с правдой. И никакой благожелательной руки, никакого грядущего торжества на горизонте. Это момент, когда я познаю подлинность моего дара — моего проклятия.

Отец вскакивает:

— Скорее поля покроются всходами в Зябь, чем кто-нибудь ляжет на холодный камень! — Его голос звенит, как острый край отточенного клинка. Раздувая ноздри, он бьет кулаком в ладонь, и я отвожу глаза от человека, которого не знаю; человека, который сейчас так похож на Лиса.

Друид простирает ладони к небесам:

— Разве ты не видишь, Кузнец? Так захотели боги. Они высказали свою волю, и все предопределено.

И он поднимает кубок.

Но тут же морщит нос, кривит губы, отодвигая испорченную медовуху. На пути к двери он замедляет шаг у жертвенного сосуда и опрокидывает содержимое кубка в скопившиеся за день подношения богам, успевшие скиснуть.

Я гляжу на мать: вскочив со скамьи, она бросается на колени, дрожа, прижимая руки к сердцу.

— Прости меня, — шепчет она, склоняясь к моим ногам.

Но за что мне ее прощать? Какой тяжкий проступок заставил ее сказать: «Изъян Хромуши — мое наказание»? Какая мука искажет ее лицо и отягощает душу, мешая принять любовь отца?

Что натворила ты, матушка?

Моя семья входит в Священную рощу, словно пробираясь сквозь густой болотный мрак. Нижние ветви древнего дуба тянутся, как кривые пальцы, болезненными суставами вспухают шары омелы. Листва крон душит — плотная, неумолимая. Жирный черный мох льнет к дубу; гниющие поваленные деревья и валуны обозначают границы священного места. В роще царит мрак.

Мы окружаем каменный алтарь. Я обвожу взглядом сородичей: мой преисполненный ярости отец стоит слева от меня, рядом с ним — дрожащая мать, следом — Плотник и Дубильщик, за ними череда изможденных лиц и, наконец, Лис, непоколебимый, как скала. Отмывший вчерашнюю грязь, в белоснежном одеянии, он нависает над дальним концом алтаря.