В рощу входят Пастухи — я насчитываю шестерых сыновей. Силясь разглядеть овцу, которой, как я уже догадываюсь, нет, я вижу, что и остальные напрягают глаза, чтобы углядеть упирающееся животное. Значит, не только моя семья охвачена страхом. Мать цепляется за руку отца.

У меня крутит живот, глаза перебегают с обточенного куска холодного песчаника на безупречное платье Лиса, на его жесткое лицо. Он выкладывает на алтарь позолоченный серп, отрез холстины, топор и удавку, и я задаюсь вопросом, сможет ли серп, предназначенный для срезки омелы, рассечь человеческое горло. Будет ли от этого серпа такой же толк, как от кинжала, спрятанного в штанах отца? Да, все верно. Хотя другие клинки, кроме дозволенных во время жетвоприношения, в Священную рощу приносить запрещено, кинжал покоится у отца на бедре — наготове, удерживаемый лишь плетеным поясом.

После того как Лис объявил о возвращении старых обычаев и покинул хижину, отец взял в одну руку кусок песчаника, в другую — этот кинжал и уселся затачивать лезвие. Проверял его беспощадность на своем пальце, опять водил камнем по железу. Наконец, покончив с кинжалом, принялся наставлять матушку:

— Делайте вид, что готовитесь. Пусть друид думает, что мужчины выходят утром.

Я завернула в холстину твердый сыр и три хлеба, нарезала солонины с окорока, и все это время мои мысли крутились вокруг отцовского замысла, который я была не в силах постичь. Мать принесла запасные штаны отца, его самую теплую рубаху и два шерстяных одеяла, завернула все это в его кожаный плащ. Дерн еще толком не прогрелся, и я сомневалась, достаточно ли будет одного плаща, чтобы согреть спящего. Мое помраченное сознание упустило из виду задумку отца: сделать так, чтобы Лис в своей одержимости не повел болотников на восток для воссоединения с другими племенами.

Я подтащила сверток к двери, на минуту прижалась лбом к глинобитной стене. Села на корточки перед ручной мельницей, предвкушая успокоение, которое сулила мне привычная работа, но почувствовала на себе взгляд отца и подняла глаза. В этот момент в голове моей появились его мысли — и меня словно громом поразило его разочарование: непонимание у меня на лице, моя неспособность предсказать тщетность, или глупость, или будущую удачу его затеи, о которой я знала только одно: у отца на поясе висит заточенный клинок.

Однако ранним утром, еще до восхода солнца, план несколько прояснился.

— Хромуша, — сказал отец, — нужно опростать жертвенный сосуд. — Его озабоченность домашними делами казалась этим утром несколько не к месту, но через мгновение я поняла, что задание было предлогом выслать меня из хижины, подальше от Лиса. Затем — кто бы сомневался! — как только я вылила содержимое сосуда в общую яму, появился отец. Из-за пояса штанов он вытащил кинжал.

— Тебе не причинят вреда, — сказал он. — Даю слово.

— Ты его убьешь? — Я настороженно вскинула голову. — Но как же боги?

Отчего-то клинок, рассекающий горло друида, казался большим преступлением, нежели кубок с отравленным медом.

— Я выковал для них тысячу кинжалов.

Несколько мгновений я в замешательстве смотрела на него. Разве боги знают об оружии для восстания? Разве им не все равно? И какой смысл задаваться этим вопросом, когда никакое количество выкованных клинков не искупит одного, спрятанного на бедре?

— Я не вижу иного выхода, — сказал отец.

Я бросилась ему на шею и почувствовала, как его пальцы скользят по волосам, почувствовала его оберегающую ладонь.

Лис забирается в развилку древнего дуба, срубает серпом шар омелы и роняет его в холстину, растянутую внизу двумя девушками. Из омелы он делает венок, надевает его себе на голову и кладет обе руки на алтарь.

— Зараза проникла в нас — в тех, кто отворачивается от наших старинных обычаев, кто пре-, дательски водит дела с нашими врагами. Эти люди больны головой и слабы сердцем.

Он замолкает, хмурится, показывая, как мы ему отвратительны, и все вздрагивают, отступают на шаг.

— Но боги милосердны, — продолжает Лис. — Они нашептали моим собратьям, как вернуть нас на путь истины. Мы заслужим их благоволение, а затем на поле боя избавимся от заразы, из-за которой столь низко пали.

Лис знает мое предсказание и все же продолжает талдычить о своем. Уже целый год мелкие обиды соплеменников подпитывались друидами, которые раздували ветерок в ураган. Встанет ли хоть один жрец на пути этого урагана, этой кипящей своры воспламененных сородичей? Насколько же легче жить по-прежнему, закрыв глаза и заткнув уши, нежели сражаться с бурей, посеянной самими друидами. Полагаю, что прежде их слова были взвешенными, искренними. Но с каждым разом история нашего порабощения все глубже врезалась в сознание рассказчиков, и они все больше проникались мыслью об освобождении Британии. И пытаться остановить эту бурю столь же немыслимо, как вылупившемуся цыпленку влезть обратно в скорлупу.

— Кровью, которая окропит сей алтарь, — говорит Лис, — мы омоем наши растленные души и заслужим благоволение богов.

Но никто не кивает, не поддерживает его. Люди напуганы упоминанием пролитой крови — ведь в роще нет овцы.

— В таких случаях, как этот, когда положение тяжелое и мы так низко пали, от нас требуется значимая жертва, которая повлияет на исход всего дела. Тут мало кабана с кривым копытом. И даже матки, всякий раз приносящей двойню.

Я перевожу взгляд с Охотника на Дубильщика, с Дубильщика на Плотника, со стиснутых челюстей на сжатые губы, суженные глаза. Рука отца ложится на бедро.

— В этот день, — вещает Лис, — жертва будет драгоценной.

Отец хватается за кинжал, и я чувствую, как зашевелились остальные, как напряглись тела сородичей.

— Боги требуют первенца вашего первого человека! — провозглашает Лис.

Головы поворачиваются в нашу сторону. Орудуя молотом, несмотря на больное плечо, и снискав расположение друида, отец сделался первым человеком на Черном озере. Если бы я смогла прочесть его мысли прямо сейчас, наверняка увидела бы алую вспышку гнева, ощутила бы пронзительный свист ненависти и вдобавок — указующий перст вины: мысль, что он сам не без греха. Отец выхватывает кинжал и без малейшей дрожи сомнения выставляет его перед собой, обеими руками держа рукоять. Сверкающий клинок рассекает воздух.

— Дитя не станет расплачиваться за честолюбивые помыслы отца.

В блестящих глазах матери ужас. Она открывает и закрывает рот, как рыба, глотающая воздух.

Убей его… — шепчу я.

Сородичи расступаются перед своим первым человеком, расчищая путь к алтарю, у дальнего конца которого стоит Лис.

Мать бросается вперед с воплем:

— Стой, стой!

Она хватает отца за пояс, вцепляется в него со всей силой, удерживает на земле, поросшей осклизлым мхом.

— Он хочет убить нашу дочь! — кричит отец, хотя мать не может этого не понимать.

Он выворачивается, пытаясь высвободиться, но матушка по-прежнему цепляется за него.

— Мою дочь! — Голос у нее срывается. — Мою и Арка!

Отец застывает на месте.

Матушка медленно, как плывущее облако, выпрямляется и отпускает его. Затем дрожащим пальцем манит меня к себе.

Я нетвердым шагом приближаюсь к ней. Когда она прикасается к пряжкам, соединяющим платье у меня на плечах, полумесяц на пояснице начинает трепетать в своем странном ритме. Матушка расстегивает одну пряжку, затем остальные три. Я крепко прижимаю руки к груди, удерживая ткань, — спинка платья падает, обнажая красновато-пурпурный полумесяц — нашу с матерью давнюю тайну.

Шеи вытягиваются. Сородичи смотрят на матушку, на меня. Она проводит кончиком пальца себе по щеке, рисуя дугу, арку. И я вдруг все понимаю, поражаясь, как при своей склонности вытягивать сведения и строить догадки я ни разу не спросила матушку, почему ее первого супруга звали Арком. Увидев напоминание о пятне на щеке, сородичи согласно кивают. Да, красновато-пурпурное пятно в виде арки у меня на пояснице — точная копия пятна Арка.

Матушка падает на колени. Отец пошатывается. Руки у него опускаются. Кинжал безвольно повисает на боку.