— Была битва? — спросил Молодой Кузнец.

— Короткая. Два дня.

— Но они не проиграли? Ты сказал, племена еще держатся.

— Каждый из людей Вождя, кто присоединился к мятежным племенам на западных высокогорьях, передал весточку в Городище, а твоя родня — нет.

Молодой Кузнец помрачнел. Набоже очень хотелось подойти к нему, притянуть его голову к груди, убаюкать, прошептать, что он справится, что он сильный. Его мать с бесстрастным лицом и высоко поднятой головой стояла рядом с ним. Она даже не дотронулась до сына, не обняла, чтобы утешить и ободрить.

— Вести будут, — сказала она.

Некоторые женщины из клана Кузнецов заплакали, малыши прижались к их ногам.

Старый Охотник снова отпил из меха, утер рот тыльной стороной ладони.

— Говорят, одиннадцать вождей, и наш тоже, принесли присягу на верность римлянину по имени Клавдий. Говорят, он вождь всех вождей, этот Клавдий. А еще говорят, что он позволил всем покорившимся вождям править своими племенами как прежде. Вождь, получается, так и будет забирать себе две трети нашего урожая пшеницы, ржи и овса. Из этого он станет платить долю Риму.

Набожа переводила взгляд с одного лица на другое. Многие хмурились, кто-то прикусил губу. Глаза Молодого Кузнеца словно остекленели. Наконец он моргнул. Слишком сильный удар постиг его, чтобы он смог произнести слова утешения, показать себя истинным первым человеком.

Старый Охотник положил руку ему на плечо.

— Ты еще совсем мальчик…

Со своего места Набожа видела, что Молодой Кузнец переменился в лице.

— Я добыл кабана для праздника Урожая, — напомнил Старый Охотник. — Ходил в Городище за новостями.

До чего же Набожа ненавидела его в тот момент: использовал удобный случай!

Молодой Кузнец открыл было рот, но Набожа видела, что он не в состоянии говорить, потому что боится расплакаться.

Старый Охотник покачал головой.

— Зачем только они пошли на юго-восток, твои родичи. — Он сильнее сжал плечо Молодого Кузнеца, наклонился ближе к нему: — Я выручу тебя, возьму на себя обязанности первого человека.

Голос матери Молодого Кузнеца был холоднее льда:

— Его отец вернется.

— А до тех пор, — Старый Охотник поклонился, — до тех пор я буду заменять его.

Три дня спустя начались дожди. Как всегда, воду собирали в ведра и сосуды: очень уж тяжко было ходить к мшистой расщелине, где лента водопада обрушивалась вниз, на грубый песчаник, а потом возвращаться на прогалину, таща по два ведра и расплескивая через край воду. На заре Набожа отворила дверь и увидела, что дождь хлещет сплошной стеной. Ведра и миски, выставленные с ночи, были полны на высоту мужской ладони. В такую погоду ни она, ни другие работники в поле не выйдут.

Она представила, как отправится к Карге в ее маленькую лачугу. Ближе к полудню в двери лачуги войдет Арк, и Карга сунет ему в руки ступку, ложку или сито. Старуха говорила, что у него легкая рука и действует он с женской чуткостью, — это была похвала. Стоило Набоже взять в руки пестик рядом с этим юношей, знавшим повадки пчел и великолепие ночного неба, как все улетучивались у нее из головы, а захватчики-римляне с их императором казались столь же непостижимыми для ума, как безбрежное море. Страдания Молодого Кузнеца и отсутствие твердой руки его отца отступали. Ее счастье было полным. Там, на гати, они с Арком слышали шаги ребенка, их ребенка, пришедшего к ним из других времен.

На следующее утро она проснулась еще до того, как небо на востоке окрасилось розовым. Ее разбудил шепот Карги — совсем рядом, за плетеной стеной, у которой лежал тюфяк. Набожа распахнула дверь и вышла под тростниковый карниз, зевая, вытряхивая сон из головы, недовольная тем, что ее подняли до петухов. За ночь дождь не унялся, но сделался слабее.

— Белена расцвела, — сообщила Карга.

Она переминалась с одной промокшей ноги на другую, словно ребенок в ожидании медовых сот. Набожа знала, что Карга оказала ей честь, позвав собирать белену — самое магическое из всех растений. Карга задрала голову к небу, указывая на бледный диск.

— Собирать можно только на полной луне.

По дороге через поля к низкому холму, где росла белена, Карга повторяла старые наставления, объясняя, где еще искать, если привычные места окажутся неурожайными. Возле заячьих лежек: зайцы пожирали растительность, которая душила белену, но знали, что от нее самой нужно держаться подальше. На песчаных почвах: стержневой корень белены уходил глубоко в землю.

— Я все это знаю. — Набожа смахнула с лица морось.

Через несколько шагов Карга сказала:

— Там запас семян, на всякий случай.

— Да.

— Перед высевом замочи семена на двенадцать дней. Воду меняй каждый вечер.

— Знаю я. — Дождь стекал по затылку, забирался под одежду.

— Вот и не забывай.

На рассвете снова пошел дождь, и утро оказалось плодотворным: Набожа толкла в ступке сушеный медвяный корень, Арк готовил настойку из душистой фиалки, а Карга развешивала на стропилах белену. Пока они втроем работали, старуха досадливо фыркала и ворошила белену, вытряхивая из нее воду, разделяя стебли. Набоже не пришлось долго ждать напоминания, что, когда воздух застаивается, белена начинает подгнивать.

Когда уже было слишком поздно, чтобы идти в поля, Набожа стала прислушиваться, не прекратился ли дождь. Ее не тревожила возможная гниль: Арк позаботился о том, чтобы огонь пылал вовсю. Просто она знала, что Каргу потянет в лес и на болота после столь длительного сидения взаперти, а Набоже хотелось ощутить губы Арка у себя на шее, его руки, скользящие по ее телу, поднимающиеся к груди, скрытой лишь тонким слоем шерстяной ткани. Набожа зашивала холщовые мешочки с сушеным медвяным корнем, которые, как она давно надеялась, Старый Охотник обменяет в Городище. Оторвавшись от работы, она подняла глаза: Арк пристально смотрел на нее.

— Свежего воздуха глотну, — сказала Карга, хотя дождь еще не перестал. Она сняла плащ с гвоздя, вбитого в косяк двери. — За огнем следите.

Не успела она, впустив волну холодного воздуха, захлопнуть за собой дверь, как Арк уже лежал на тростнике, рассыпанном на земляном полу, а Набожа сидела верхом на нем, обнимая коленями его бедра, заведя его руки ему за голову. Пальцы кружили по его запястьям. Она долгим поцелуем прильнула к нему, затем второй раз, третий и четвертый, и ощутила под собой его напрягшуюся плоть. Она выпрямилась, и Арк, приподнявшись, ухватил зубами вырез ее платья. От легкого рывка одна из застежек на плече отлетела, и платье сползло, повиснув треугольником. Он прильнул губами к млечной белизне ее обнажившейся груди, и Набожа наклонилась вперед, ощущая влажное тепло его рта. Она стряхнула платье с другого плеча, и оно соскользнуло до пояса. Поцелуи, ласки… Ей хотелось бесконечно испытывать это томное, острое чувство, балансируя на самом краю чего-то, пока ею не изведанного. Оба тяжело дышали и, почти раздетые, были мокры от пота в перегретой лачуге. Наконец Арк положил руки на ее бедра и стал двигать ее на себе взад-вперед. Его наслаждение пришло быстро, сопровождаемое прерывистым дыханием, затем неподвижностью, почти невыносимой для Набожи, которая желала ощутить его ближе, внутри себя, желала, чтобы он продолжал двигаться и чтобы эта невыносимость закончилась. Он притянул ее и поцеловал в волосы, крепко сжал в объятиях и прошептал, что хотел бы дать ей больше, чем может дать простой работник.

Она слушала его сердце, чувствовала, как ее собственный пульс замедляется. Потом сказала:

— У тебя есть все, чего я хочу. — И добавила: — Я хочу лечь с тобой.

Набожа не имела в виду, что хочет лечь с ним сейчас. Она говорила о том, что хочет стать его супругой, но объяснения были излишни.

Арк перекинет ее через плечо и перенесет за порог их дома. А она будет молотить его кулаками по спине, изо всей силы лягаться — отличное зрелище, восхитительный притворный страх перед проникновением, ожидающим нетронутую девицу. Она подумала, что только таким девицам в собравшейся толпе и можно заморочить этим голову.