— Я вспоминаю, как мы иногда играли в детстве, — говорит Вторуша. — Мне нравилась та игра.

Много воды утекло с тех пор. Бывало, дети окружали меня, и я закрывала глаза. Время от времени мне удавалось точно предсказать местоположение какого-нибудь камня. «На роднике, в воде, — говорила я друзьям, — камень, похожий на льдинку». И они бежали туда, толпясь и тесня друг друга, чтобы найти в воде тот камешек, гладкий и молочно-белый, как поверхность Черного озера в самые суровые дни Зяби. Но я не всегда могла точно назвать место, и тогда мне казалось, что я всех подвела.

Я решила развивать свой дар. Чтобы предсказать, где лежит определенный камень, я зажмуривалась и старалась как можно лучше представить себе хорошо знакомое место: например, источник. Внутренним взором я изучала гладкую впадину в песчанике, прощупывала мелкую заводь и порой — далеко не всегда — находила тот самый камешек.

Я проводила все больше времени с зажмуренными глазами — в полях или на тюфяке, и даже когда, расплескивая по дороге воду, тащила на прогалину полную бадью. За работой или во время отдыха я вызывала в памяти мшистую почву возле каменного алтаря, утоптанную землю у овечьего загона — любое место, которое могла в точности обрисовать. Я составила в уме перечень угаданных камней: у алтаря — овальный с золотыми блестками; у загона — шероховатый с белой жилкой. Потом в присутствии Дольки, Оспинки, Вторуши и других детей, которые, уложив подбородок на сплетенные пальцы, ожидали результата, я открывала глаза и называла камень, причем не всегда тот, который видела последним. Для верности я прибегала к своему перечню. «Камешек с золотыми блестками, — говорила я. — У каменного алтаря».

Вот почему ребятишки приходили к моей двери и дожидались, когда я закончу перемалывать дневную порцию пшеницы. Вот почему никто не обращал внимания на мою хромоту. Да, я была необыкновенной, но не потому, что хромала, а потому, что обладала даром.

Не знаю, насколько эти напряженные усилия помогли мне развить дар предвидения. Но через несколько лун я уже угадывала на каждый восьмой раз. Игра не надоедала нам много лет. За это время мы с Долькой сделались неразлучны и частенько во время отдыха гадали, начались ли на новой луне крови у той или иной девушки, или решали, скоро ли Кроха, который очень быстро рос, будет зваться Дылдой. Дважды Долька просила меня предсказать ей будущее: пойдет ли она собирать дары вместе с остальными девушками на следующем празднике Очищения? Кого возьмет в супруги?

В первый раз я ответила:

— Дар так не работает. Я не могу сама заказывать видения.

— А как же камни?

Я пожала плечами.

Во второй раз я знала ответ: она возьмет Кроху. Мне было видение, ясное как день: союзная пара, преклонившая колени на гати; листики крапивы, которой они кормят друг друга для привлечения плодовитости. Но, рассказав об этом Дольке прямо сейчас, я лишу ее трепета великой тайны жизни. Я покачала головой, не считая нужным объяснять, отчего не сообщаю имени ее избранника, — не хочу говорить или просто не знаю. Долька не настаивала, и я подумала, что она, как и я, наверное, догадывается, как много теряет жизнь без томления и предчувствия грядущих событий.

Мы с Вторушей стоим в пятнах солнечного света, оглушенные гудением пчел. Меня охватывает трепет возбуждения, и я знаю, что была права, не назвав Дольке имя суженого.

— Ты ведь не только камни видишь, — говорит Вторуша.

Я киваю, понимая, что ему хочется тайны и волшебства. Честное слово, этот парень открыт всему чудесному!

Он расплывается в широкой улыбке.

Наконец-то сев завершен, и Охотник с полудня отпускает работников с полей.

— Хорошего вам дня, — говорит он, изображая не свойственное ему великодушие; он просто боится нарушить традицию, потому что на Черном озере все еще шныряет друид. Даже работницы, по молодости лет не успевшие поработать под началом великодушного Старого Кузнеца, знают скаредность Охотника. «Сквалыга, — говорят они. — Жадный старый дурень». Когда первым человеком на Черном озере был отец моего отца, он отпускал работников с полей на три дня и, как только Мать-Земля принимала семя, каждого наделял бочонком медовухи из личных припасов. Но теперь, когда наши хранилища почти опустели и на нас свалился обжора-друид, нам с матерью и эти полдня пригодятся.

Мы уходим с прогалины на поиски щавеля, одуванчиков, крапивы и даже, будь на то воля Матери-Земли, медвежьего лука, который так вкусен в похлебке и в твердом сыре. Как же мне хочется, чтобы все-таки нагрянули римляне! Я считаю каждый прошедший день. Интересно, задумывался ли друид, что своей угрозой зародил во мне жгучее желание увидеть тех самых людей, к которым он питает такое отвращение? Только этим утром он наклонился ко мне и, не забыв понизить голос, сказал: «Пришел и минул еще один день, Хромуша. Остается семь». Как будто я могла забыть, что у меня есть время только до конца Просвета! Просто ужасно, до чего легко ему раскусить меня: он знает, что я ни словом не обмолвилась родителям об угрозе восемнадцати дней.

Мы с матушкой все дальше уходим от Лиса. Я выдыхаю тревогу и впускаю в себя солнечный свет. Мне становится легче, свободнее на просыпающейся земле: первые ростки только-только проклюнулись сквозь палую листву, разворачиваются нежные, желтовато-зеленые почки на деревьях.

— Охотнику не нравится, что Лис остановился у нас, — говорю я.

— Охотник цепляется за свое положение, свой достаток, — отвечает матушка. — И усилия делают его нездоровым.

— Это заметно. Вон у него как лицо кровью наливается — признак сердечного надрыва.

Она кивает и через несколько шагов добавляет:

— Вечные искания, вечные заботы, вечные козни. Удел всех честолюбцев.

На границе с лесом я замечаю клочок, поросший медвежьим луком: белые звездочки цветков, продолговатые листья. Наклоняюсь, трогаю губы, землю, затем тащу из влажной земли узкую луковичку. Матушка на мгновение задерживает руку у меня на спине, и я знаю, что она ищет моего тепла, моей жизни — я ведь ее дочь, ее забота, ее отрада.

Она садится на корточки рядом со мной, и мы выкапываем луковицы. Мной овладевает желание произнести имя Вторуши, просто услышать, как оно звучит, и это желание побуждает меня сказать:

— Ты слыхала, у Плотников блохи завелись?

— Я видела Плотника утром. Говорит, что без твоей помощи Вторуша полночи бы ворочался.

— Я отнесу ему еще мази.

Матушка на мгновение отрывается от сбора, и я жду, что она скажет насчет Вторуши, но она говорит о другом:

— Ты превзойдешь меня в искусстве врачевания.

Хотя она не стала говорить про Вторушу, я чувствую, как лицо заливает теплый румянец.

— Когда я была в твоем возрасте, Карга учила меня только три года. — Матушка кладет ладонь мне на щеку. — А у тебя дар.

Отец говорит, ее синие глаза, сейчас такие же покойные, как гудение пчел, — точная копия моих.

— Пойдем, — говорит она. — Поднимемся на Предел. Хочу кое-что тебе показать.

С вершины Предела я вглядываюсь в пурпурносерые дальние высокогорья. Ветер налетает порывами, и я широко раскидываю руки, ловя плащом воздушные волны; мне кажется, что я взлетаю над Пределом. Я подскакиваю, оглядываюсь на мать, гадая, чувствует ли она то же самое. Матушка распахивает плащ, и он бьется на ветру. Она закрывает глаза, подставляет лицо стремительному ветру.

Наконец мы двигаемся дальше и оказываемся возле небольшой буковой рощи, в тени которой лежит прекрасная поляна, поросшая душистой фиалкой. Мы садимся на землю, и я перебираю пальцами сердцевидные листья и дольчатые пурпурные цветки. Какая чудесная поляна! И вдруг я ощущаю нечто вроде слабого подергивания, словно в полумесяце у меня на пояснице появилось сердце, отстукивающее прошлые моменты жизни. Затем все стихает.

— Это Арк для меня посадил, — говорит мать. Я поворачиваюсь и смотрю ей в лицо. Она никогда не говорит о первом супруге. Если я начинала допытываться, она бросала: «Забудь» — и уходила за дровами, сложенными под карнизом.