— Зачем приехал Лис?

Отец замедляет шаг, изучает мое лицо, которому я придаю решительное и настойчивое выражение.

— Помнишь, Лис сказал, что римляне уничтожают восстание на корню? — наконец говорит он.

— Те последние оплоты сопротивления римлянам?

— Да. Поражение может толкнуть друидов на отчаянный шаг.

Верховные жрецы подбили племена на сопротивление римлянам, и, когда оно было смято, друидами овладел страх. Они бежали из поселений, однако, вместо того чтобы остаться среди нас, укрылись на Священном острове[9]. Это место затеряно среди высокогорий у западного побережья Британии — далеко от областей, наиболее плотно населенных римлянами.

— Прежде всего, Вироконий облегчает римлянам путь к Священному острову, — говорит отец. — И покоренные высокогорья еще больше открывают доступ к нему.

Плохи у друидов дела? — спрашиваю я. — Потому Лис и здесь?

Отец поджимает губы, и я знаю, что сейчас он взвешивает, как много можно поведать тринадцатилетней девице.

— Скажи.

— Помнишь, — говорит он, — как-то вечером Лис велел тебе предсказать ему исход восстания? — Он замолкает, и я заставляю себя кивнуть. — Похоже, друиды вернулись в поселения с целью снова подбить людей на мятеж.

Я думаю о том, что среди соплеменников нет дураков поднять меч на римлян, и о том, как во время вторжения нас разбили всего за пару дней.

— Из этого ничего не выйдет, — говорю я и жду согласия, но отец не откликается.

— Утром я ухожу в Городище, — наконец говорит он. — Решено. У меня товара хоть отбавляй, да и лишний рот кормить надо.

Неужели отчаяние затмило здравый смысл? Он бросит меня на произвол судьбы?

— Я попросил Лиса, — добавляет отец.

— Он согласился?

— Он хочет знать о римлянах в Городище. Я обещал разведать, что смогу.

Бук и ясень вдоль тропы сменились ивняком и ольхой, любящими влажную почву. Опасаясь провалиться в топкий торф, я застываю, затаив дыхание и пытаясь удержать равновесие на двух камнях. Дорога до Городища занимает три дня, и еще три на обратный путь. Значит, мне предстоит пережить шесть дней без отцовского присмотра?

— Но…

— Мой отец ходил этой дорогой сотни раз, доставляя заказы, — говорит он.

Отец рассказывает мне, как некогда Вождь предпочел кузню их рода всем остальным, как отец отца его отца учился у кузнеца Вождя. Я хорошо знаю эту историю: когда ученик сравнялся в мастерстве с наставником, его отправили на Черное озеро — продолжать заниматься ремеслом в таком медвежьем углу, куда не сунутся никакие разбойные племена. Положение Кузнецов Черного озера упрочивалось с каждой изготовленной брошью, с каждым кубком и клинком, и кузня снискала расположение всех правящих вождей. Лицо отца сияет гордостью, когда он заводит речь о своих честолюбивых замыслах — насколько я знаю, они не ограничиваются торговлей железными товарами, от которых ломятся полки кузни.

— Отец?

— Я возьму с собой бронзовое блюдо, — говорит он. — Вручу его Вождю.

Много лет назад отец показал мне блюдо, изготовленное им в юности. Водя пальцами по выпуклым завиткам и вставкам из красного стекла по краю, я спросила, отчего отец не обменял его. По его словам, он надеялся, что в один прекрасный день на Черное озеро приедет Вождь и, увидев блюдо, сделает крупный заказ.

Но теперь отцу больше не хочется сидеть без дела, вглядываясь в горизонт в ожидании своего часа. Он покажет свои изделия купцам в Городище. Блюдо он припас для Вождя, который, взяв в руки эту великолепную вещь, преисполнится восторга и закажет дюжину кубков с изукрашенными краями.

А затем, когда отец вернется, может быть, деревня вспомнит беспристрастный суд Старого Кузнеца и заслуги всего клана? Возвращение былого положения и звания первого человека произойдет просто: однажды отец даст котелок с густой похлебкой недужному семейству, в другой раз приведет на пашню молодого быка и объявит его заменой старому Отца будут спрашивать, какой день он считает лучшим для жатвы пшеницы, пора ли начинать собирать ягоды боярышника. Какую же радость он найдет в возвышении, в почитании собственного отца, своего клана, в том, что он должным образом сможет обеспечить нас с матушкой, и в том, что теперь Охотник не осмелится сказать ему: «Укатали тебя, точь-в-точь как мою супругу».

Отец желает большего, и это желание пробуждает страх, уже поселившийся в моем сердце.

— Если уж на то пошло, — говорит он, — хотя бы обменяю железо, а то его уже девать некуда.

— А как же Лис? — выпаливаю я.

Он ерошит мне волосы, гладит по затылку, притягивает к себе. И я ощущаю его сердечную боль — такую же осязаемую, как объятие.

— Когда он уйдет? — Я опускаю плечи, лицо у меня вытягивается. Знаю, что веду себя по-детски, желая, чтобы мой мир был правильным, чтобы все было по-моему. И тем не менее мне все равно. Я хочу, чтобы отец никуда не уходил. — В тот вечер, когда я показывала Лису отхожее место… — говорю я уже со слезами на глазах.

Отец отшатывается, напряженно смотрит на меня.

— Я сказала ему, что римляне придут в Просвет, — выдыхаю я. — А он сказал, что лжецам вырезают язык и зашивают рот.

— Хромуша!

— Он сказал, у меня восемнадцать дней, чтобы подтвердить предсказание.

Отец сдвигает брови, сжимает губы.

— Я знаю про того слепого мальчика, которого принесли в жертву, — добавляю я. — Сын Недрёмы. Жаворонок.

Отец берет меня за плечи:

— Ты пойдешь со мной.

Я хочу пуститься в дальний путь, поскольку боюсь Лиса куда больше, чем римлян, которые, по-свойски рассевшись вокруг очага, так походили на деревенских. Я уверена в своем решении и все же способна лишь робко улыбнуться.

— А матушка?

— Худший из римлян — овечка по сравнению с Лисом, — отвечает отец. — Матушка поймет, что тебе надежнее быть со мной.

— А Лис? Он отпустит меня с тобой?

— Я скажу ему, что ты лучше меня умеешь следовать за звездами. — Он улыбается. — Ведь так оно и есть.

Я бросаюсь ему на шею, ноги отрываются от камней, подошвы чиркают по осклизлой поверхности дорожки, уходящей во влажный торф, но меня не волнуют промокшие башмаки.

Мы покажем ему твою силу и выносливость. — Отец уверенно смеется. — И Охотнику тоже покажем.

— Только подумать, — подхватываю я, — хромая девчонка отправится в путь, который, как считает первый человек, только ему под силу!

Отец снова смеется.

— Выйдем с петухами.

Мы продолжаем путь, возбужденно болтая обо всем, что увидим в Городище, — рынок, набитый товарами, высокий, окруженный частоколом холм, на котором живет Вождь с родней.

— Последнюю часть пути мы пройдем по римской дороге, обещает отец.

На Черное озеро приходил купец за колесами Плотника. Он упирал на то, что римляне сослужили для нас хорошую службу, проложив дороги.

В течение своего правления римляне вымостили камнем старую колейную дорогу, идущую от юго-восточного побережья через всю Британию. «Больше ни одна телега на этой дороге, — заявил торговец, — не увязнет в грязи по самую ось. Никогда!»

Я предвкушаю, что увижу город и римскую дорогу. Меня чуть не разрывает от радости: целых шесть дней отец будет только моим! Мне кажется, что вдали от Черного озера он станет говорить более открыто, чем обычно.

Мы приходим туда, где раскисшая от воды тропинка смыкается с гатью. Хотя перелесок сменяют заросли медвяного корня, крапивы и кипрейника, золотистый свет заходящего солнца не пробивается сквозь нависший над болотом туман. Здешний мир — черный и серый. Мы проводим пальцами по колесу Праотца — по ходу солнца — и прижимаем ладони к груди.

Вдоль гати берега, переходящие в болота, щетинятся желтым ирисом, прибрежным щавелем и ситником, а дальше, там, где становится глубже, — плакун-травой и водяным болиголовом. Мы останавливаемся, как всегда, у того места, где дно уходит вниз и озерная жизнь, не вросшая корнями в тину, разлеглась на поверхности: усики болотника, сердечки плавучих листьев водокраса.