Шэн не видит её лица. Он даже не смотрит на неё. Пытается собрать в себя побольше эманации боли и смерти, что так много сейчас вокруг и которая заменяет ему ману. Он смотрит на звёзды, ни о чём не думает, пока она тенью нависает над ним и издаёт этот страшный лающий звук, что обрывается хрипом. По этому звуку понятно, что говорить пару следующих дней она будет лишь шёпотом.

Но на этом она не успокаивается. Тело Шэна как в их первую встречу покрывается быстрыми шрамами, но если тогда она забавлялась, и резала не глубоко, едва задевая воздушным лезвием мясо, то сейчас она действовала без воздушного лезвия. Просто резала. Но очень жестоко, раздирала его плоть на несколько пальцев вглубь, кончиком ножа ковырялась в ранах, скребя по кости острым наконечником. Он даже, кажется, кричал, не сумев сдержать боли, но этот крик для него самого звучал словно через пелену. Вроде как он кричит, а вроде как и нет.

Шэну вдруг всё стало как-то не важно.

Она же тем временем кажется разозлилась. Что-то злобно шипела про пальцы, которые не отрастут. На небе к этому времени звёзды успели потухнуть… или нет, это кажется небо стало светлее, потому и звёзды на нём уже не так сильно заметны.

Он пытался залечить раны, беспрестанно выделяя огромное количество маны, руна на его плоти не справлялась с количеством силы, так же, как и каналы маны. Внутри его тела и снаружи него всё горело невидимым огнём такой силы, словно миниатюрный пожар разверзся и залил всё вокруг пламенем.

Шэн лениво подметил, что колдовать ему в ближайшие дни не получится, иначе он просто рассыпится прахом, не сумев удержать силу.

В какой-то момент он посмотрел на её лицо, желая увидеть лик своей мучительницы, и с содроганием подметил, что на её аккуратном лице, что сейчас неплохо освещалось в тусклом свете просыпающегося солнца, был хорошо виден след от удара, и на уголке губы вспухла алая ссадина. Её били, когда пытались…

Опустив взгляд ниже, он увидел разорванный ворот рубахи, почти обнажённую небольшую грудь, и тёмно-серые следы рук на её хрупком горле.

Душа дрогнула и в груди нехорошо так тоскливо что-то встрепенулось. Я почти ощутил к ней сочувствие, но тут она кровожадно улыбнулась и подняла с земли два быстро чернеющих пальца. Мои пальцы. Она положила их мне на грудь, накрыла сверху моей же искалеченной рукой, раны на которой уже успели закрыться и перестать кровоточить.

— Вот видишь, ты не всесилен, и можешь сдохнуть… — она шипела, с силой напрягая непослушное горло, на котором проступили кости и жилы от напряжения, — ты всего лишь моя зверушка, и теперь будешь слушаться лишь меня, а иначе я вырежу тебе глаза, вырву руки и отпилю ноги, а потом заброшу в какой-нибудь глубокий овраг, из которого ты…К-ха-Кх-м… — её голос всё же сорвался на кашель, она убрала кинжал обратно в ножны, нисколько не боясь безвольного меня. Рукой держится за горло, кашель её всё не прекращается, хотя она явно хочет ещё что-то добавить, да только не может. Потому просто пялится на меня со злобой своими дикими, слишком яркими в этом проклятом лесу, глазами.

А потом она встала, плюнула мне прямо в лицо и куда-то исчезла.

Тёплая слюна стекает по моей щеке, а я не хочу даже руку поднять, чтобы её стереть.

Вместо этого пялюсь на небо, вглядываюсь безвольно в свинцовые тучи, из которых кристально-белыми комочками валится снег. Он падает на моё лицо льдинками, и тут же тает, холодит кожу, пробуждает внутри меня воспоминания далёкого детства. Как мы с матерью в первый снег выходили гулять на улицу, если в этот день торговцы приезжали в Хамонд, то она обязательно покупала мне какую-нибудь сладость или деревянную игрушку – коня, щит, или меч. А если торговцев не было, то мы сильно не расстраивались, а просто бродили по округе, рассматривали стаи улетающих птиц, мелькающих в зарослях белок.

Весь день первого снега мать старалась провести вместе со мной. Всё дело в том, что моё полное имя – Тоддэвард, что с древнего наречия переводится как первый хлад, или первый снег… я родился в это день, семнадцать лет назад.

Портовый город Фикар. Бухта Северного Моря.

Кади не помнил родителей. Он даже не знал были ли они у него, или он сразу родился на улице. Из раннего детства он помнил лишь голод, вонь. Помнил, как сильно чесалось его грязное тельце, как холодно было ночами шлёпать по каменной мостовой, и шугаться малейшей тени, похожей на человека. Он всех боялся, потому что его часто били, как дворняжку блохастую, что под ногами путается. Тогда у него тоже были блохи, и он мало чем отличался от собаки. Возможно, он бы и умер там, непонятным зверёнышем, скитающимся по улицам Фикара в поисках еды. Но судьба улыбнулась Кади, и он встретил Брука. Брук был большим, сильным, и очень красивым. Он носил синюю форму стражника, у него при себе всегда была короткая острая шпага. Брук очень сильно напугал его в их первую встречу, но оказался добрым человеком и накормил его, а потом отвёл к будущей семье… Брук его спас, и он никогда не забывал о долге благодарности за свою жизнь.

Ранее утро торговой пятницы, в этот день в Фикар приезжает много всякого люда, в том числе и богачи. Великий торговый город переполняется шумом и кошелями с драгоценными монетами. Это идеальное время для аккуратного и незаметного резчика Кади.

Он неторопливо топает по каменной мостовой уже совсем другим человеком, нежели тем зверёнышем, которым был в детстве. Теперь у него есть элегантный сюртучок, брюки на дворянский манер, и пара ботиночек с железными пряжками. Он коротко стрижен, причёсан, и тщательно умыт. Всем своим видом – сыночек богатого горожанина, но никак не тот, кем он является на самом деле.

Одна маленькая проблемка выделяет его из толпы, один рукав рубахи пустой болтается на ветру. А ведь так было не всегда, однажды в давний день он сильно напортачил, и попался стражнику, которому не стоило попадаться… а Брука рядом не было. Ему отрубили руку, как воришке и бросили в яму, где делали с ним нехорошие вещи, пока он безвольный, онемевшей от боли, куклой валялся на твёрдой земле, истоптанной десятками грязных лап.

В тот раз Брук снова спас Кади, ворвавшись в яму метеором и раскидав толпу нечистых вонючей зверей, которым когда-то был и сам Кади.

Кади не любил вспоминать тот день, но он всё равно вспоминался, как бы он не пытался отгонять от себя нервные до дрожи и коликах в руке, мысли, прочь.

Кади попытался, как он делал это всегда в такие моменты, ускориться и сорваться с места в стремительный бег. Промчаться по улицам со всей скоростью, пока ноги не начнёт ломить, а в судорожно дрожащей груди не закончится воздух. Он сделал так и сейчас. Разогнался, огибая немногочисленных прохожих, и весело клацая ботинками по дороге, рассекая сверкающие брызгами лужи, он влетел в переулок удовольствий, один из многих в Фикаре, этот же был у рыбного квартала, что при порте, не далеко от их общей семейной лежки. В квартале сейчас было сумеречно, многие «шаловливые дамы», как их называли свои, отправлялись отсыпаться после ночных трудов. Потому Кади сильно разогнался по прямой, не найдя никаких препятствий для разбега, он оглядывал вывески борделей, проносясь мимо. Но на «Ласковой кисе» нога его споткнулась о неровный камень брусчатки, и он полетел вперёд уже в неконтролируемом падении, грозящим окончиться для него разодранными коленями, и отбитыми локтями… что недопустимо, ведь приведёт к порче рабочего наряда и Брук будет очень злиться…

Кади думал об этом, а в это же время очень твёрдая каменная мостовая летела к нему навстречу, неизбежно, словно время замедлилось. Он знал, что сейчас будет очень больно и обидно, и заранее прикрыл глаза…

Но падения не случилось. Вместо этого его подхватили тонкие пальцы, притянули к пышному бюсту. Пахнуло увядшими лилиями, табаком, и перекисшим вином. Пышные, слегка влажные губы коснулись его лба. И Кади открыл глаза, рассмеялся, обнаружив себя в объятьях Клотильды, мамаши Ласковой кисы.