И ему не с кем было поговорить. До всего этого он вёл одинокий образ жизни и считал это благом, но во времена всеобщей злобы и тотальной ненависти к нему лично... он нуждался в собеседнике как никогда. И единственный с кем он мог поговорить – был ученик неудачник, калека с изувеченным резервом... смешно, но это кажется единственный человек во всём Прамонде, который бы не ненавидел его.
Солнце стоит за серыми тучами. Падает снег. Защитная стена города Прамонд. Внизу вяло стоит стража. Вверху на смотровых вышках от скуки зевает авантюрист. Между этими двумя точками, смотрят на бескрайние просторы дремучего леса, который медленно заваливает снежная пелена, два человека. Один — ещё совсем мальчишка, которому неделю назад исполнилось тринадцать лет. А второй — очень задумчивый мужчина, который мучится от желания поговорить, но не знает, как начать, и что сказать и вообще зачем ему это всё надо...
— А почему вы заботитесь обо мне, магистр? — вдруг спросил Тодд, выводя Рена из мыслительного потока.
Он посмотрел на Тодда так, словно совсем забыл про его существование. Затем бросил взгляд на лес внизу, затем снова посмотрел на Тодда и ответил:
— Из-за жалости.
Брови магистра удивлённо приподнялись, он, кажется, сам не ожидал от себя такого ответа.
Тодд же напротив нахмурился и уже со злостью посмотрел на магистра.
— То есть вся ваша помощь в моём обучении это лишь... помощь бедному сыну фермера?! Вам стало меня просто жаль?!
"Кажется эти слова задели его гордость", — подумал Рен.
"Но разве мне не всё равно на это?"
— Нет, мне стало жаль не тебя, сын фермера.
Кажется магистру совсем надоело рассматривать обозлившегося на него мальчишку, и он вновь уставился на лес и мерно падающие хлопья снега.
— И кого же тогда вам стало жаль? — Тодд вздрогнул и поплотнее к телу закутался в тонкую серую мантию, — я не понимаю.
— Мне стало жаль себя. Я тоже никому не сдался в этом городе. Шестой сын своего благородного говнюка отца. Я был лишним в семье, запасной наследник запасного наследника, на случай тотального мора. Какой-то неведомой удачей мне достался дар, и повезло с церковным отцом наставником, что знал пару светлых заклинаний и имел кое-какие связи в войсках герцога... затем я убивал, пил, спал с сомнительными даже на вид девушками, про репутацию и грязные болезни лучше вообще не вспоминать, и я просто... жил свою паскудную, но понятную жизнь. А теперь я старший по силе и рангу маг в этом сраном городе и каждая дворняга ненавидит меня, и ведь я много в чём виноват... казалось бы достоин кары... однако грехи мои в других вещах, не в том, за что меня в итоге повесят как чумного бродягу на первом же попавшемся суку, а виноват окажусь в итоге в том, что просто хотел жить. А ты на меня похож, тоже нахер никому не сдался, но тоже хочешь жить... — Рен безостановочно говорил и говорил, а затем ненадолго замолчав, выпустив облачко пара изо рта, он добавил:
— И ты что-то делаешь, для того чтобы выжить, а я уже нет.
— Я… не понимаю, — сказал Тодд.
— Ты и не должен, — ответил магистр Рен. — Продолжай заниматься по той книге, которую я тебе дал, руны в твоем случае – неплохой выход из ситуации.
— Хорошо, магистр.
Рен кивнул. Спустился со стены и задумался куда ему пойти. В школе не хотелось проводить оставшееся время дня. Хотелось в бордель. Туда он и отправился.
Вечером этого же дня он лежал обнажённый на кровати, рядом с ним спала очаровательная, слегка пухлая девушка. Под два метра ростом, с формами такими, что и вообразить сложно. Приткнувшись к манящим округлостям спящей девушки, Рен ощущал себя чуть ли не львом, но тут же его настигали мысли о тщетном положении его и лев этот в его голове становился дохлым.
Утром этого же дня пришло письмо от герцога, тот писал, что войска его на подходе к Прамонду, писал, что следы тварей видны ясно, но они уже весьма застаревшие, а самих тёмных в округе не наблюдается. В конце письма герцог писал, что явится в Прамонд не позже следующего дня. До приезда главного начальства оставалось немного.
«Чего ожидать мне за мои сомнительные подвиги?» — сам себя мысленно спросил Рен. Ответа не дождался. Усмехнулся, и перевернувшись на бок, разбудил спящую рядом львицу. Оплаченная ночь ещё не закончилась, пусть красавица отрабатывает свои золотые монеты.
Под утро в комнату ворвалась стража. Рен не успел до конца проснуться, а уже был связан по рукам и ногам и с кляпом во рту. Его несли, совершенно обнажённого, по холодным и ещё влажным от ночного воздуха улицам, в сопровождении целого конвоя из множества стражников и нескольких магов. Рен даже не пытался сопротивляться, проснувшись окончательно и поняв, что тут происходит, он спокойно обмяк в латных рукавицах стражи и наконец-то обрёл покой. Мысли его успокоились, сомнения исчезли, всё было в его будущем предельно ясно и понятно, сомневаться и переживать больше не имело смысла. Жизнь его подходит к концу.
Площадь. Два деревянных столба установлены по середине. Столбы обложены хворостом и снизу хорошенько пролиты горючим маслом. Рядом со столбом установлена небольшая трибуна, с неё вещает достопочтимый отец настоятель из местного храма, вещает проникновенно, постоянно сетуя на грехи обвиняемых и на необходимой для них каре. Священника слушает толпа, слушает внимательно и в нужных моментах возмущается, гудит улюлюкая и метает в преступников камни. Преступников двое, по одному столбу на преступника. У обоих обрублены руки, а оставшиеся культи, точно так же, как и ноги, вбиты толстыми гвоздями прямо к столбам, и дополнительно плотно привязаны к ним верёвкой, чтобы не свалились не дай боже во время высшего наказания.
На левом столбе висит тёмная эльфийка. Вся в кровоточащих ранах и грязи, она дрожит от холода и злобно пялится в бок, на второй столб.
На втором столбе висит обнажённый Рен и туповато лыбится беззубым кровавым ртом, откуда совсем недавно камнем из толпы выбили передние зубы.
— Так тебе и надо! — шипит эльфийка. — Твои соплеменники покарают тебя вместо меня… так тебе и надо дерьмо! Мой брат, Клаус, будет отомщён!
Тем временем настоятель храма перестаёт зачитывать приговор:
— …в связи с высшим королевским указом, чародеи и маги, приступившие священное право на жизнь обычного люда, караются высшей мерой! Сжиганию на костре заживо… да прибудет с нами светлый дух, да искупит род человеческий грехи этих двух погрязших во мраке и зле, душ…
Вперёд выступает палач, с зажжённым в руках факелом. Он метким движением швыряет пламень в глубину костра. Масло и смола тут же вспыхнули, покалеченные ноги преступников, пока ещё робко, но многообещающе, лизнул огонь. Эльфийка безумно захихикала и с явным злорадством в голосе прошептала, вытягиваясь всем телом поближе к уху Рена:
— Какого осознавать, что тебя, защитник, сжигают на одном костре вместе с тёмной шаманкой вроде меня, а? Мне стоило уйти из этих земель вместе с моим племенем, но я осталась чтобы отомстить… и судьба мне благоволит… тёмные боги со мной, защитник… а с тобой кто? Твоё племя жжёт тебя на костре… ха-ха-ха… ты сдохнешь! Сдохнешь! Сдохнешь! Мой брат будет отомщён… ха-ха-ха-ха…
Рен взглянул на неё, и тёмная эльфийка Шагрита тут же замолчала. В глазах убийцы её брата не было ничего, ни ненависти, ни злорадства, ни страха. Там не было вообще ничего, словно этому человеку было наплевать на происходящее. Он смотрел на Шагриту ни как на тёмную тварь, а как на… пустое место, словно видел её впервые, так, словно это не она послала стаю зачарованных воронов за ним, которые по итогу разорвали ему лицо и принесли Шагрите сладкие обрывки кожи… Он смотрел на неё бесстрастно. Пламя медленно подступало к их телам. Жар усиливался и боль становилась нестерпимой. К их лицам подлетали едкие облачка дыма и становилось невыносимо дышать. Они кашляли давились дымом. Глаза их слезились. Толпа вокруг шумела. А Рен вдруг пошевелил ртом, и едва различимо во всеобщем шуме, сказал глядя Шагрите в глаза: