Единственный фотоснимок Льва Сибирякова я нашла в Интернете. Это именно открытка: Лев Сибиряков в роли Собакина в опере Римского-Корсакова «Царская невеста». Фотография сделана Д. Марковым (Киев, Крещатик, 6). На снимке видно, что у артиста правильные черты лица, высокий рост и великолепная осанка, что для баса неудивительно. Может быть, эта фотография и была в руках у гимназиста Булгакова? Или все же существует и будет когда-нибудь найден снимок Сибирякова в гриме Мефистофеля?

Пытаясь вспомнить и так и не вспомнив Сибирякова, Т. Н. вдруг стала рассказывать: «А над столом у Булгакова висел самодельный портрет Мефистофеля из оперы „Фауст“… Сам сделал портрет… Нарисовал сам…» — «Он рисовал?» — заинтересовалась я. «Нет, он не рисовал. Но как-то сделал… Перевел, что ли, откуда-то, скопировал, одним словом сделал».

А что же Паршин? А Паршин ссылку Бурмистрова на мою статью, как говоится, усёк, в саму статью заглядывать не стал, хотя она, эта статья, как и все мои публикации тех лет, была тут же, у Т. Н., под рукою. Небрежно пересказал, как запомнилось. Т. Н., насколько усвоила мой рассказ, кое-как поправила… Короче, в детстве игра такая была, называлась испорченный телефон.

Теперь, листая книгу Паршина, вижу свое имя и на соседних страницах:

«Л. П. Яновская пишет, что она (речь о Варваре Михайловне Булгаковой. — Л. Я.) на рояле играла.

Т. К. Не знаю, никогда не слышала».

«Л. П. Яновская пишет, что Булгаков еще пел, у него баритон был.

Т. К. Да, но только он у него быстро пропадал. Он мог только несколько нот взять и больше уже не мог»[235].

Ужасно плавает «эта самая Яновская», не правда ли? Пишет и пишет, плохо зная предмет, и Татьяна Николаевна, свидетельница и участница событий, вынуждена — спасибо Паршину! — ее все время поправлять.

Но вот не странно ли, что эта Яновская вообще свидетельствует о столь давних событиях? Ну, конечно: чуть-чуть передергивает Паршин. Умалчивает, что я отнюдь не свидетельствую, что я пересказываю свидетельство Надежды Афанасьевны Земской, сестры писателя. Пересказываю действительно с большим доверием, поскольку знаю, что в детские и юношеские годы брат и сестра очень дружили. И, что важно, привожу с четким указанием источника информации:

«Младшая сестра Михаила Булгакова, покойная Надежда Афанасьевна Земская, с которой в юности он был очень дружен, рассказывала мне (привожу по записям, сделанным семь лет тому назад): „У нас в доме все время звучала музыка. Еще отец играл на скрипке. Прекрасной пианисткой была мать. <…> Михаил Афанасьевич музыке почти не учился, но на пианино играл хорошо — большей частью из `Фауста`, из `Аиды`, из `Травиаты`. Пел. У него был мягкий, красивый баритон. В школьные годы он мечтал стать оперным артистом. На столе у него стоял портрет Льва Сибирякова — очень популярный в те годы бас — с автографом: `Мечты иногда претворяются в действительность`[236]“.»

Как сказано выше, эти записи я сделала весною 1968 года; процитировала их в печати семь лет спустя, когда Надежды Афанасьевны уже не было в живых; а еще позже, в 1988 году, вышли в свет воспоминания Н. А. Земской о детстве, собственноручно изложенные ею в виде письма к К. Г. Паустовскому и датированные 1962 годом:

«Мы увлекались оперой, серьезной музыкой и пением. С детства мы привыкли засыпать под музыку Шопена: уложив детей спать, мама садилась за пианино[237]. Отец играл на скрипке и пел… <…> У Михаила Афанасьевича был мягкий красивый баритон. Брат мечтал стать оперным артистом. На столе у него, гимназиста, стояла фотографическая карточка артиста Киевской оперы Льва Сибирякова — с надписью, которую брат с гордостью дал мне прочесть: „Мечты иногда претворяются в действительность“. Михаил Афанасьевич играл на пианино увертюры и сцены из всех своих любимых опер… <…> Пел арии из опер. Особенно часто он пел все мужские арии из „Севильского цирюльника“ и арию Валентина из „Фауста“, эпиталаму из „Нерона“»[238].

Ничего не скажешь — в собственном изложении Надежды Афанасьевны красочней и ярче. Мой пересказ суховат. Но неточностей и передержек в нем нет. Информация подлинная — от Н. А. Булгаковой-Земской.

Когда Паршин записывал Татьяну Николаевну, собственный рассказ Н. А. Земской ему не был известен. Но уже несколько лет спустя, когда свои записи, обильно украшая их комментариями и внося «поправки» в вопросы, он превращает в книгу, воспоминания Н. А. Земской опубликованы, и Паршин мог бы сравнить мой пересказ с собственным повествованием Н. А. Земской.

Он этого не сделал. Ибо, как выяснилось, не доверял не только мне («Под знаком вопроса оказывается и содержание бесед Яновской с Н. Земской…»[239]), но и Надежде Афанасьевне тоже: «…Из предыдущих глав мы знаем о болезни 80-летней Земской и полемичности некоторых ее суждений»[240]. Проще говоря, по мнению Л. К. Паршина, Надежда Афанасьевна Земская, с которой он не был знаком, к концу жизни выжила из ума.

Основания? В «предыдущих главах», на которые ссылается Паршин, приведено высказывание Т. Н. о Надежде Афанасьевне — с чужих слов, разумеется: у нее «что-то психическое было». И — на том же уровне достоверности далее: «С Надей он (Булгаков. — Л. Я.) в ссоре был, даже не разговаривал… — С чего это? — Не знаю. Мне это Чудакова говорила, что он ее видеть не мог»[241].

История с Сибиряковым имела неожиданное продолжение. В интервью с М. О. Чудаковой Татьяна Николаевна будто бы сказала: «Кажется, у него (Михаила Булгакова. — Л. Я.) была даже фотография Баттистини с его надписью»[242].

Предваряя свои «литературные записи», Чудакова пишет, что познакомилась с Т. Н. в 1970 году. Это верно в том смысле, что в 1970 году Чудакова Татьяну Николаевну навестила; еще был жив Давид Кисельгоф, твердо поддерживавший Т. Н. в ее решении не пускаться в разговоры о прошлом; поэтому интервью не состоялось. А разговор о фотокарточке с автографом мог произойти не ранее апреля 1975 года (когда Т. Н. впервые узнала о существовании этой фотокарточки). И пожалуй, не ранее 1977-го, когда из моих публикаций Мариэтте Омаровне стало известно, что Т. Н. неожиданно заговорила. И даже не ранее мая 1981-го, когда Паршин, вконец запутав Т. Н. болтовней о баритоне Булгакова, перешел к расспросам о фотокарточке и тут-то в устах Т. Н. возник мифический «баритон». Может быть, Татьяна Николаевна повторила Чудаковой этого «баритона», а потом, расшифровывая свои записи и не разобрав загадочного «баритона», Чудакова со свойственной ей решительностью превратила его в Баттистини.

Не исключено, правда, что все эти расчеты ни к чему и Мариэтта Омаровна просто пошутила, испытывая свое могущество и запуская в булгаковедение очередную «дезу».

Она права: ее всемирный авторитет непререкаем; оспаривать ее высказывания считается неприличным. В пору моей юности киевляне об одном мощном торговом комбинаторе говорили с почтением: «Х. — это Сталин в торговле!» Мариэтта Омаровна безусловно Сталин в булгаковедении. Так что знаменитому басу Льву Сибирякову, однажды дружелюбно поговорившему со светлоглазым мальчиком, боюсь, придется уступить свое место в биографии Михаила Булгакова великому Маттиа Баттистини, и при этом никого не удивит, что прославленный итальянец надписал своему юному поклоннику фотокарточку на чистейшем русском языке…

Нужно все-таки ясно представлять себе, что именно вы хотите узнать, собирая устную информацию о давно ушедших днях. Если вас интересуют сплетни — сплетни и соберете. При этом сплетня на кухне или на крылечке остается сплетней; сплетня опубликованная превращается в клевету.