Решение педсовета: Приобрести[296].

Латинист С. Б. Трабша, ведающий библиотекой для старшеклассников, представляет свой список. У него на первом месте художественная литература: полные собрания сочинений Достоевского, Островского, Жуковского; Лев Толстой в 12 томах; драматическая трилогия А. К. Толстого. Множество биографических и литературоведческих изданий, в том числе несколько книг, посвященных «Слову о полку Игореве». А далее книги по математике, биологии, геологии…

Решение педсовета: Приобрести[297].

Зафиксирован и отказ в приобретении книги.

«10 декабря 1904 г. Слушали: о приобретении книги Цыбульского „Одежда древних греков и римлян“. Постановили: Не приобретать, так как это сочинение уже есть в фундаментальной библиотеке»[298]. (Речь о фундаментальной библиотеке этой же гимназии.)

Отмечу, что один из директоров Первой гимназии (он пришел уже после того, как Булгаков гимназию окончил) прославился тем, что свое назначение отметил знаменательным подарком — вручил гимназической библиотеке полное собрание сочинений Жюля Верна!

Не удивительно, что радостную память детства — память о приключенческой литературе — Булгаков сохранил на всю жизнь. Может быть, поэтому так увлекательно написан его философский, мудрый роман «Мастер и Маргарита», который с увлечением читают подростки…

А в заключение еще один устный рассказ не писавшей мемуаров Инны Васильевны Кончаковской. Рассказ об очень небольшом событии, случившемся здесь, в этом доме на Андреевском спуске, и существенно отразившемся в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия». Рассказ, тем более интересный, что сама Инна Васильевна его связи с «Белой гвардией» не заметила.

По-видимому, было начало 1920 года — конец зимы. В доме никого из Булгаковых нет. Мальчики Иван и Николай ушли с Белой армией, Михаил на Северном Кавказе, Надежда с мужем в Москве, Варвара Михайловна с Лелей — у доктора Воскресенского. В доме расквартированы революционные матросы Днепровской флотилии. Стоят лютые холода. Дров давно нет — топят заборами. Да и заборы все давно сожжены.

Шестнадцатилетняя Инна вбежала в гостиную, замерла у двери, вскрикнула: «Что вы делаете?» и… заплакала: матрос с наслаждением подбрасывал в раскаленную печку-буржуйку книги. Он наслаждался не тем, что жег книги, он просто хотел согреться и был рад, что у него это так славно получается.

На вскрик матрос обернулся, увидел плачущую барышню, все понял и растерялся. «Да что вы, барышня, — сказал смущенно. — Мы же золотые книги не трогаем. Вон они все на месте. — Указал на полку, где стояли книги с золотым обрезом. — Мы только простые берем».

Простые — это была классика в дешевых изданиях Вольфа. Простые был Пушкин.

«Это был Пушкин!» — полвека спустя говорила старая женщина с такой горечью, как будто это было вчера. Можно только вообразить, как потрясенно пересказывала она это по свежим следам события — своей подруже Леле Булгаковой, Варваре Михайловне, позже — сестрам Булгакова Надежде и Варе…

От кого услышал эту историю Михаил Булгаков? Непосредственно от самой Инны? В пересказе матери, когда побывал в Киеве осенью 1921 года? Или еще позже, от одной из сестер, например, от Вари, когда в мае 1923-го снова приезжал в Киев, на этот раз переполненный замыслами уже складывающегося, уже начатого романа «Белая гвардия»? Тогда не могло не идти речи о доме — о доме, в котором они выросли и который в его воображении уже становился жилищем его героев, о дорогих сердцу вещах, еще недавно наполнявших этот дом, и о трагической судьбе книг в этом доме…

Музыкальный зачин романа на первых же его страницах: «…Шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой…»

И далее, грозное:

«Упадут стены, улетит всревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи».

Сокол и белая рукавица — это ковер с изображением царя Алексея Михайловича на охоте… А гибель Капитанской Дочки, оказывается, совершенно конкретный образ — это из рассказа юной Инны Листовничей о том, как здесь, посреди гостиной, в маленькой раскаленной печке полыхал Пушкин…

На протяжении творческой истории романа «Мастер и Маргарита» в общих очертаниях трактовки Пилата не было существенных поворотов: первоисточником этих общих очертаний неизменно оставалась книга Ф. В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа».

Поворотов не было, и тем не менее фигура Пилата в процессе работы упорно наполнялась новыми смыслами, глубинными, текучими и неоднозначными. Она вырастала, и в ней все тревожнее обозначалось присутствие современности — главным образом по мере того как в жизни, параллельно, складывалась и вырастала гипнотическая личность Сталина. Между обоими лицами — современным, живым, и историческим, легендарным, — натягивались какие-то важные художественные нити.

Уже отмечено, что проза Булгакова амбивалентна. Она многозначна, как сама жизнь, и уже поэтому соблазнительно многонаправленна. На фоне советской литературы, как правило тенденциозной и прямолинейной, это было нелогичным чудом, почти странностью, и, может быть, не нужно удивляться тому, что литературоведы, вспоенные коммунистической схоластикой с ее формальным мышлением, до сих пор в понимании романа «Мастер и Маргарита» уступают подросткам.

Юный читатель, непредубежденный и стихийно сохраняющий образное мышление детства, берет из романа столько, сколько ему по силам. Он — если ему не мешает настырная учительница, заставляющая заучивать премудрости из «Булгаковской энциклопедии» Б. В. Соколова, — в бесконечно многослойной образности романа радостно схватывает наполненный фантазией верхний слой. А иногда зачерпывает и второй, и третий — поглубже. И его восприятие при этом верно и абсолютно лишено фальши, даже если не очень полно и не слишком глубоко.

Булгаковеда же (а в булгаковеды загадочным образом идут люди, напрочь лишенные образного мышления) сбивает эта самая многонаправленность романа и приводит в недоумение чарующая искренность интонации. В романе булгаковед ищет однозначный, логически объяснимый смысл; чтобы найти этот смысл, перетолковывает, переиначивает роман, подгоняет его «под себя», подменяет бездонное содержание великого произведения своими собственными пристрастиями или своим, нередко весьма узким мировоззрением.

У Б. В. Соколова в его «Булгаковской энциклопедии» главная задача — обрушить на читателя всю свою эрудицию, которой позавидовал бы и Берлиоз. Соколов вскрывает псевдонимы политиков, литераторов и прочих исторических лиц, вылущивает их подлинные имена — даже в тех случаях, когда эти лица и эти имена далеки от нашего сюжета; вычисляет множество дат, имеющих и не имеющих отношения к роману; щедро пополняет — любимейшее занятие булгаковедов — списки «источников», без которых якобы никак не мог обойтись Булгаков, нимало не утруждая себя при этом ни аргументацией, ни хотя бы сомнением. Эрудиция фонтанирует, отсекая читателя от художественного мира произведения. И к толкованию образа Пилата в романе «Мастер и Маргарита» все это относится не в последнюю очередь.

Вспомните, как у Булгакова — структурируя личность Пилата — в плотную ткань «древних» глав вступает очень важный момент: давний бой «при Идиставизо», в котором участвовал молодой всадник, будущий всесильный прокуратор Иудеи, и вслушайтесь, как малы по количеству слов и деталей, как красочны, эмоциональны, перенасыщены смыслами описания этого боя.

Картина боя в повествование входит трижды. Сначала как бы случайно: Иешуа — и в этом весь Иешуа — в драматический момент, когда его жизнь на волоске и, кажется, думать ему нужно бы о себе и только о себе, вдруг с большим интересом спрашивает о Крысобое: «Интересно бы знать, кто его искалечил?»