Во второй редакции романа не было Фриды. Не было этого сгустка размышлений о том, чтo есть вина и чтo есть наказание. Но «ниша» для темы Фриды уже существовала. Точнее, «ниша» для одного из аспектов этой темы — темы милосердия, мелодии милосердия, недекларированного, естественного, стихийного милосердия Маргариты, противопоставленного жестокой, нечеловеческой справедливости Воланда.

Во второй редакции романа Маргарита спасала не Фриду в ночь инфернального бала у Сатаны, а мальчика на страшном пожаре, устроенном спутниками Воланда после бала. (О, эти пожары, штурмовавшие воображение писателя… «Дом Эльпит — Рабкоммуна»… «Ханский огонь»… «Адам и Ева»… Что это — багровые отсветы потрясших его реалий гражданской войны? Или предвидение надвигающихся кошмаров будущих войн?)

«…На железный балкон во втором этаже выбежал мальчишка лет шести. Окна квартиры, которой принадлежал балкон, осветились подозрительно. Мальчишка с белым лицом устремился прямо к решетке балкона, глянул вниз, и ужас выразился на его лице. Он пробежал к другой стороне балкона, примерился там, убедился, что высота такая же. Тогда лицо его исказилось судорогой, он устремился назад к балконной двери, открыл ее, но ему в лицо ударил дым. Мальчишка проворно закрыл ее, вернулся на балкон, тоскливо посмотрел на небо, тоскливо оглядел двор, потом уселся на маленькой скамеечке посредине балкона и стал глядеть на решетку.

Лицо его приобрело недетское выражение, осунулось. Он изумленно шевелил бровями, что-то шептал, соображал. Один раз тревожно оглянулся, глаза вспыхнули. Он искал водосточную трубу. Убедившись в том, что труба слишком далеко, он успокоился на своей скамейке, голову втянул в плечи и горько стал качать ею.

Дым полз струйкой из-под балконной двери.

Поэт властно дернул за пояс Азазелло, но предпринять ничего не успел. Сверху поэта накрыла мелькнувшая тень, и Маргарита шарахнула мимо него на балкон. Поэт спустился пониже, и послушный Азазелло повис неподвижно.

Маргарита опустилась и сказала мальчишке:

— Держись за метлу, только крепко.

Мальчишка вцепился в метлу изо всех сил, обеими руками, и повеселел.

Маргарита подхватила его под мышку, и оба спустились наземь.

— Ты почему же сидел на балконе один? — спросила Маргарита.

— Я думал, все равно сгорю, — стыдливо улыбаясь, ответил мальчишка.

— А почему ты не прыгнул?

— Ногу можно сломать!»

Этот «мальчишка», спасенный Маргаритой на пожаре, ушел из романа навсегда — вместе со второй редакцией. Но не бесследно. Отголосок его слышен в маленьком мальчике «лет четырех», дрожащем в своей кроватке с сеточными боками, мальчике, которому в окончательном тексте невидимая Маргарита рассказывает сказку…

Во второй редакции романа вырастает Воланд. Уже здесь это не дьявол-искуситель, а Князь тьмы, воплощение могущества и жестокой, нечеловеческой справедливости, владыка ночного, лунного, оборотного мира. И уже написана глава «Ночь», которая в этой редакции представляется автору сначала последней, потом предпоследней.

Всадники на своих черных конях летят над землею, над морем, над сверкающими городами. Их шестеро, как и в законченном романе.

Еще не найдена мелодия полета, еще присутствуют иные подробности. Так, в завершенном романе: «Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки». В завершенном романе этот полет — эквивалент смерти.

А в редакции второй, в сентябре 1934 года, глаза мастера жадно смотрят на мир, раскинувшийся под ним:

«Но когда сумерки сменились ночью и на небе сбоку повис тихо светящийся шар луны (это подчеркнуто автором, и вертикальный штрих слева означает, что автор не удовлетворен: ему предстоит „проверить“ луну и эту грань, когда сумерки сменяются ночью. — Л. Я.), когда беленькие звезды проступили в густой сини, Воланд поднял руку, и черный раструб перчатки мелькнул в воздухе и показался чугунным. По этому манию руки кавалькада взяла в сторону.

Воланд поднимался все выше и выше. За ним послушно шла кавалькада. Теперь под ногами далеко внизу то и дело из тьмы выходили целые площади света, плыли в разных направлениях огни.

Воланд вдруг круто осадил коня в воздухе и повернулся к поэту.

— Вам, быть может, интересно видеть это?

Он указал вниз, где миллионы огней дрожа пылали.

Поэт отозвался:

— Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенный. Я слеп и нищ».

Отметьте эти слова о заключении и слепоте.

Весною 1934 года, за несколько месяцев до написания этих страниц, Булгаков подавал очередное прошение правительству о разрешении съездить за границу. Мечтал о Париже и Риме. О мольеровском Париже и гоголевском Риме. О «книге путешествия». Писал В. В. Вересаеву: «Вы представляете себе: Париж! Памятник Мольеру… здравствуйте, господин Мольер, я о Вас и книгу и пьесу сочинил; Рим! — здравствуйте, Николай Васильевич, не сердитесь, я Ваши „Мертвые души“ в пьесу превратил. Правда, она мало похожа на ту, которая идет в театре, и даже совсем не похожа, но все-таки это я постарался… Средиземное море! Батюшки мои!..

Вы верите ли, я сел размечать главы книги!» (11 июля 1934).

Разрешения он не получил.

Но был в этой дьявольской игре в «кошки-мышки», которую вели с ним, момент: 17 мая ему вдруг дали официальное обещание (не разрешение, а официальное обещание разрешения). «Я не узник больше! — говорил Миша счастливо, крепко держа меня под руку на Цветном бульваре. — Придем домой, продиктую тебе первую главу», — пишет Е. С. Булгакова в своих мемуарах. А в дневнике, непосредственно 18 мая 1934 года, еще точнее: «И все повторял ликующе: „Значит, я не узник! Значит, увижу свет!“»

Те же слова о заточении и слепоте, которые в главе «Ночь» произносит его герой…

И Воланд в этой редакции романа дарует ему несколько мгновений свободы и зрения:

«Воланд усмехнулся и рухнул вниз. За ним со свистом, развевая гривы коней, опустилась свита.

Огни пропали, сменились тьмой, посвежело, и гул донесся снизу.

Поэт вздрогнул от страха, увидев под собою черные волны, которые ходили и качались. Он крепче сжал жесткую гриву, ему показалось, что бездна всосет его и сомкнется над ним вода.

Он слабо крикнул, когда бесстрашная и озорная Маргарита, крикнув, как птица, погрузилась в волну. Но она выскочила благополучно, и видно было, как в полутьме черные потоки сбегают с храпящего коня.

На море возник вдруг целый куст праздничных огней. Они двигались. Всадники уклонились от встречи, и перед ними возникли вначале темные горы с одинокими огоньками, а потом близко развернулись, сияя в свете электричества, обрывы, террасы, крыши и пальмы. Ветер с берега донес до них теплое дыхание апельсинов, роз и чуть слышную бензиновую гарь.

Воланд пошел низко, так что поэт мог хорошо рассмотреть все, что делалось внизу. Но, к сожалению летели быстро, делая петли, и жадно глядящий поэт получил представление, что под ним только укатанные намасленные дороги, по которым вереницей, тихо шурша, текли лакированные каретки, и фары их во все стороны бросали свет.

Повсюду горели фонари, тихо шевелились пальмы, белоснежные здания источали назойливую музыку.

Воланд беззвучно склонился к поэту.

— Дальше, дальше, — прошептал тот».

И вот под ними огромный город. Надо думать, Рим… Или Париж?.. «Прямые, как стрелы, бульвары…»

«Коровьев очутился рядом с поэтом с другой стороны, а неугомонная Маргарита понеслась и стала плавать совсем низко над площадью, на которой тысячью огней горело здание.

— Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер, — шепнул бывший регент, — добудем фраки и нырнем в кафе, освежиться, так сказать, после рязанских страданий».

…В мае того же 1934 года был арестован и выслан сначала в Чердынь, а потом в Воронеж Осип Мандельштам. Он был соседом Булгакова — жил в подъезде рядом. Не исключено, что «Рязань» здесь псевдоним Мандельштамова Воронежа. Впрочем, тогда многих еще ссылали в среднерусские города…