Реплику толстяка Булгаков выправил, зачеркнув имя Маргарита и надписав сверху: Марго. В реплике Коровьева королеву Маргариту убрал вовсе. Стала ощутимее связь героини не столько с исторической Маргаритой Валуа, сколько — более теплая — с образом «королевы Марго» Дюма. И где-то на краешке сознания читателя рождается смутная догадка, что Воланда, и его свиту, и весь его мир, фантастический и нестойкий, неодолимо влечет к живому, человеческому теплу…
А вот был ли всего лишь пробой возникший в пятой редакции романа титул черная королева или ему предстояло вытеснить в дальнейшем светлую королеву, навсегда останется загадкой. Шестая редакция этих глав не состоялась, и оба выражения — светлая королева… черная королева… — звучат и всегда будут звучать в романе равноценно, каждое один раз…
…Слова «светлая королева» в романе «Мастер и Маргарита» так далеко ушли от сказки Андерсена, что связь эта померкла и затерялась. Но сказка отразилась в романе и более четко — маленьким, почти точечным штрихом.
В сказке есть такой пассаж: «Как холодно, как пусто было в белых, ярко сверкающих чертогах! Веселье сюда и не заглядывало! Никогда не устраивались здесь медвежьи балы с танцами под музыку бури — танцами, в которых белые медведи могли бы отличиться грацией и умением ходить на задних лапах…»
Андерсен так заманчиво рассказывает, как не плясали белые медведи, что они, конечно, запоминаются пляшущими. И в этом своем качестве попадают на бал в романе «Мастер и Маргарита».
В четвертой редакции романа Коровьев, представляя Маргарите бесчисленных висельников, сводников и отравителей, вдруг прерывает себя: «Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями, а то на площадке нельзя будет повернуться».
До Маргариты уже давно неизвестно откуда доносится «Светит месяц». И вот: «Стена рядом с площадкой распалась, и тайна „Светит месяца“ разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри, и пятьдесят белых медведей грянули на гармониках. Один из них, вожак и дирижер, надев на голову картуз, плясал перед ними.
— Глупо до ужаса, — бормотал Коровьев, — но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее… Я в восхищении!»
Диктуя на машинку и бесконечно сокращая подробности бала, сцену с медведями Булгаков выбросил. А отзвук ее в окончательной редакции сохранился:
«— Нет, Фагот, — возражал кот, — бал имеет свою прелесть и размах.
— Никакой прелести в нем нет и размаха также, а эти дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до мигрени, — сказал Воланд».
Но каким образом можно быть уверенным, что сказки не было в московской библиотеке Булгакова в 1920-е годы?
Видите ли, цитата из этой сказки есть еще в одном произведении Михаила Булгакова — в повести «Морфий», опубликованной в журнале «Медицинский работник» в 1927 году. Вот она:
«…горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани»…
Радость киевского детства — санки… Зимы тогда в Киеве были снежные, может быть потому, что гуще вокруг города стояли леса. Снег вывозили, и по крутым «спускам» вниз, к Подолу, двигались легкими караванами одноконные сани, груженные белыми конусами и кубами. Рядом с обозом шагали веселые женщины-возницы, потому, должно быть, что не мужское это дело — сбивать и оглаживать ловкой лопатой снеговиков. Снег вывозили, а он шел и шел, пушистый и плотный, превращая крутые улицы города в санные горки. В «Белой гвардии» мальчики, катающиеся на санках, — символ покоя и мира. «Катаются мирно так», — удивленно думает Николка, чудом выбравшийся живым из переделки с петлюровцами, оставивший убитого Най-Турса и прошедший пешком полгорода…
А до того где-то на Кудрявском спуске раскатывал свои санки семи-, восьми-, девятилетний Булгаков, и в его воображении их полет соединялся с бесконечным полетом саней Кая в сказке о Снежной королеве: «…горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани».
Но штука в том, что в сказке Андерсена горки нет — маленький Кай катается на большой и плоской площади: «— Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! — и убежал. На площади катались толпы детей. Те, что были посмелее, прицеплялись к крестьянским саням и отъезжали довольно далеко. Веселье так и кипело. В самый разгар на площади появились большие белые сани… Сани дважды объехали площадь, а Кай живо прицепил к ним свои салазки и покатил. Большие сани быстрее понеслись по площади и вскоре свернули в переулок…»
Горка была не в детстве Кая, а в детстве Михаила Булгакова. Мелодия «Снежной королевы» вошла в повесть, преображенная далекой памятью детства, преображенная фантазией ребенка, читавшего эту сказку в своей первой книжке или слушавшего ее из маминых уст и не перечитывавшего ее взрослым. И, значит, по крайней мере к 1927 году, когда повесть «Морфий» сдавалась в набор, Булгаков эту сказку не перечитывал.
Не исключено, впрочем, что в 30-е годы, в ту самую пору, когда в романе «Мастер и Маргарита» появляются пляшущие медведи, книга детства — сказки Андерсена — снова вошла в дом: Андерсен в эти годы активно переиздается, а в доме теперь живет мальчик, Сережа Шиловский…
…И об изразцах Саардама
Зарубежный коллега, американский славист, прислал мне письмо. Его очень заинтересовало упоминание книжки П. Р. Фурмана «Саардамский плотник» в «Белой гвардии», и вот, в поисках информации об этом факте, он обнаружил мою статью на соответствующую тему, опубликованную каких-нибудь тридцать лет тому назад.
«С удовольствием прочитал Ваше поэтическое описание „Саардамского плотника“», — сделал мне иронический комплимент заокеанский коллега, затем посетовал по поводу того, что собственно информации в статье не оказалось, и даже живописно сравнил себя с Оливером Твистом, осмелившимся после скудного ужина в приюте попросить: «Простите, сэр, я хочу еще…»
Моя статья «Саардамский плотник» вышла в московском журнале «В мире книг» в 1977 году (№ 1). Помнится, в рукописи она называлась как-то иначе и по объему была несколько больше: представленный мною текст не уместился на предназначенной мне журнальной площади и редактор что-то кромсал и резал, как было тогда принято, не совещаясь с автором. Впрочем, это отразилось главным образом на художественных достоинствах сочинения, информация же в основном уцелела.
Но корреспондент мой был прав: за тридцать лет от этой информации действительно ничего не осталось. Она превратилась в то, что называют «общим местом», в то, о чем говорят: «да кто же этого не знает», или, по выражению литературоведов, вошла в оборот…
А лет за сорок до переписки с нашим поклонником Диккенса, когда «Белая гвардия» едва выходила из небытия, в тексте романа — как и во всем творчестве Булгакова — было столько загадок…
Что это за Саардамский плотник, возникающий уже на первых страницах романа и эхом откликающийся в его конце?
«Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский плотник, — совершенно бессмертен».
Образ, ставший в «Белой гвардии» символом домашнего очага, вечного, как сама жизнь, по-видимому, волновал Булгакова. Несколько лет спустя, в 1929 году, писатель повторил эту формулу, предполагая назвать так одну из глав повести «Тайному другу»: «Фауст, как Саардамский плотник, совершенно бессмертен».
Ну, «разноцветный Валентин» — это ясно… Опера «Фауст», ария Валентина «Я за сестру тебя молю» — один из музыкальных лейтмотивов романа «Белая гвардия», мелодия семьи в романе… Но Саардамский плотник?
В. Я. Лакшин предположил, что здесь подразумеваются печные кафельные изразцы с изображением Саардамского плотника[191]. Известно, что когда-то, со времен Петра, эти изразцы — с сине-голубым рисунком и голландскими пейзажами (мельницы, кирхи, корабли, может быть, и верфи) — завозили из Голландии, почему облицованные ими печи и стали называть «голландскими», «голландками». В «Белой гвардии»: «К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться».
