А может быть, размещение жилища мастера в вертикалях романного пространства более всего подсказано пространственным расположением жилья самого автора?

Как известно, в 1927–1934 годах Булгаков жил на Большой Пироговской, в доме 35-б. Здесь был задуман роман «Мастер и Маргарита» и написаны первые редакции романа.

Двухэтажный дом, как и воображаемый особнячок мастера, принадлежал «застройщику»[408]. Квартира была в первом этаже. Впрочем, это был не очень высокий этаж; по крайней мере, жильцы квартиры воспринимали его как невысокий. Конечно, он не так тесно совмещался с улицей и двором, как подвал. И все-таки… Вот подробность из рассказа Марики Чимишкиан (она же М. А. Ермолинская), жившей в семье Булгаковых в 1929 году: однажды поздним вечером Ермолинский провожал ее; ворота были уже заперты, а вход в дом со двора; Марика постучала в окно, выглянула Любаша, дала ключ и пригласила Ермолинского в гости… Другая подробность — из записей Е. С. Булгаковой. В январе 1934 года, когда в этой квартире жили уже втроем Булгаков, Е. С. и ее маленький сын Сережа, случился пожар: домработница опрокинула керосинку. «Я разбудила Сережку, — пишет Е. С., — одела его и вывела во двор, — вернее, выставила окно и выпрыгнула, и взяла его»[409].

Квартира была в первом этаже, но Булгаков называл ее ямой. «В моей яме, — писал он П. С. Попову 25 января 1932 года, — живет скверная компания: бронхит, рейматизм и черненькая дамочка — нейрастения…» В. В. Вересаеву, 2 августа 1933-го: «Чертова яма на Пироговской!» Ему же, 6 марта 1934-го: «Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы». И что-то от ямы там действительно было. «В наш первый этаж надо спуститься на две ступеньки, — пишет Л. Е. Белозерская-Булгакова. — Из столовой, наоборот, надо подняться на две ступеньки, чтобы попасть через дубовую дверь в кабинет Михаила Афанасьевича»[410].

«Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними», — рассказывает мастер. И в другом месте: «…и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги».

Окна Булгакова немного выше. Из его письма к В. В. Вересаеву (17 октября 1933): «Бессонница. На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка. Фу, какая скука!»

А печка? Видите ли, в 30-е годы в Москве топили печи — во всех этажах. Батареи центрального отопления все еще были редкостью, и в морозные дни над городом вились дымки… И в кабинете Булгакова на Большой Пироговской топилась печь, та самая, в которой он сжег первую редакцию «романа о дьяволе»…

Я долго колебалась, прежде чем решилась написать предыдущие страницы. Потому что с середины 90-х годов знаю совсем другого Б. С. Мягкова: очень добросовестного, даже уникального библиографа-булгаковеда, тонко понимающего свое непростое дело и преданного этому делу.

Никогда не думала, что с человеком могут произойти такие перемены. Может быть, это общение с Булгаковым так переделало его? И нужно только удивляться тому, что оно не переделало других булгаковедов?

А если так, то его статьи по топографии «Мастера и Маргариты», некогда столь нашумевшие, следовало бы отодвинуть в прошлое и забыть? Но это, оказывается, не просто. Публикации Б. С. Мягкова 80-х годов не умерли. В 1993 году они составили книгу.

Терпеливые редакторские руки заметно почистили текст. Сгладили острые углы, затушевали бросающиеся в глаза нелепости. Исчез «прототип собаки Банги». («Прототип кухарки», правда, остался.) Остался и Краснушкин, хотя свою книгу Булгакову уже не дарил. «Строение № 2» отодвинулось в разряд «легенд». (Как будто не Б. С. Мягков так упорно продвигал эту «легенду» из статьи в статью). Зато миф о тайном проживании Булгакова в Мансуровском переулке украсился новыми подробностями: «И можно также… предположить, что с топлениновским уютным подвалом у писателя были связаны первые тайные встречи с его будущей женой Е. С. Шиловской — Маргаритой. Ведь так и названа обращенная к ней неоконченная рукопись „Тайному другу“. Возможно, что она писалась здесь»[411]. (Мы уже знаем: конкретность — в данном случае упоминание вполне определенной рукописи — испытанное средство представить никогда не существовавшее как реальность.)

Прекрасно изданная, с множеством хорошо проработанных фотографий, книга активно отражается в сочинениях булгаковедов. Упоминается даже в самых кратких «Рекомендованных списках» литературы о Булгакове. У книги — будущее. Она существует — навсегда.

Перелистывая ее, я, к своему удивлению, обнаружила в ней свое имя и даже, так сказать, реконструкцию моего хода мыслей. Известно, что булгаковеды очень любят реконструировать ход мыслей Михаила Булгакова и делают это очень самоуверенно: «Булгаков думал…» «Булгаков считал…» «Булгаков хотел сказать…». Но Булгаков умер и отбиться не может. А я ведь еще, кажется, жива? Впрочем, Б. С. Мягков составлял свою книгу в 1990–1991 годах, когда булгаковеды твердо решили считать меня покойницей.

Вот эти строки:

«Упоминает о турникете и огибающих сквер дребезжащих трамваях старожил этих мест журналист В. А. Левшин в статье „Садовая, 302-бис“, не уточняя, правда, был ли этот трамвай пассажирским… Эта недоговоренность позволила Л. М. Яновской усомниться в словах мемуариста о трамвае вокруг Патриарших прудов…»[412]

Малопонятный этот пассаж расшифровывается так.

Как помнит читатель, сюжет романа крепко связан с вылетающим из Ермолаевского переулка на Бронную трамваем, под колесами которого погибает председатель Массолита Берлиоз.

Кому же не известен этот кусочек в центре Москвы — Малая Бронная, сквер Патриарших прудов и Ермолаевский переулок, который окажется от вас справа, если вы сядете на ту самую скамейку, на которой сидел Воланд, лицом к глади пруда… Но, кажется, здесь никогда не проходил трамвай и не было никаких турникетов?

Да, Булгаков, разворачивая действие своего романа, очень хорошо знает, что здесь нет и никогда не было трамвая. Трамвай ходил в квартале отсюда — по Садовой. (В одной из ранних редакций он и сворачивает на Бронную — с Садовой.) Но в создаваемых Булгаковым пространствах трамвай должен проходить именно здесь. Вот — из Ермолаевского переулка. Вот — поворот на Малую Бронную. И турникет — вот он!

«Но здесь нет трамвая!» — мог бы сказать автору дотошный читатель, хорошо знающий Москву. — «А его недавно провели!» — усмехается автор. И пишет: «по новопроложенной линии». («Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную».) Только что, видите ли, и провели — как раз к началу действия романа…

Хорошо, но статья В. А. Левшина, на которую ссылается Мягков, причем? Да собственно говоря, ни при чем.

Мемуары В. А. Левшина о встречах с Михаилом Булгаковым появились в журнале «Театр» (№ 11 за 1971 год) под названием «Садовая 302-бис». Мемуары как мемуары. Местами достоверные, местами не очень. Чувствуется, что мемуариста поразили вышедшие в 1960-е годы «Театральный роман» и «Мастер и Маргарита», и несколько подзабытые им облик и манеры Булгакова он восстанавливает по портрету Максудова…

«Кто это — Левшин?» — спросила я у Татьяны Николаевны Булгаковой-Кисельгоф, поскольку речь в мемуарах шла о периоде ее брака с Булгаковым.

«Володька Манасевич!» — непонятно и сердито ответила она, тем самым подтверждая реальное существование мемуариста. Неприязнь ее объяснялась тем, что он описал ее в своем очерке как женщину «лет около сорока, высокую, худую, в темных скучных платьях», а было ей тогда чуть больше тридцати, и даже в свои почти девяносто она не могла ему простить такое оскорбление.